- Нет, боюсь, не выпустят, - сказала Муся. - Я чувствую...- Да что ты несешь! Ерунду ты чувствуешь! Мало ли людей арестовывали, а потом выпускали. Это у нас у всех нервы расшатались за время революции.- Ты думаешь? - сказала Муся. Она спрятала платок в сумку. - Я, напротив, все удивляюсь, как мало я переменилась за это время. Разве чуть лучше стала, - уже спокойно добавила она.- А я не стала ни лучше, ни хуже, - подхватила Сонечка. - Совсем как была, так и осталась... Ведь в самом деле это странно! Такие важные события, а люди не переменились.- Многие переменились, - сказала Глаша. Она чуть было не сослалась на Березина, но спохватилась вовремя. - Многие сильно переменились. Да вот и Витя, вы же сами говорите.
- В таком возрасте он и без всякой революции должен был перемениться за это время... Ты знаешь, - с улыбкой сказала Муся, обращаясь к Глафире Генриховне. - Сонечка, не слушай... Я уверена, что он недавно стал мужчиной. И знаешь, qui a deniaise le jeune homme? [Кто лишил невинности молодого человека? (фр.)] Догадайся.- Понятия не имею.- Je te le donne en mille [Я могу назвать тысячу (фр.)], - почему-то по-французски продолжала Муся. - Вот догадайся.- Да почем я могу знать? И, признаться, меня это не так интересует... Может быть, госпожа Фишер?Муся была изумлена.- Как ты догадалась?- Вот тебе и "je te le donne en mille", - сказала, засмеявшись, Глафира Генриховна. - Что же тут удивительного?
- Не может быть!.. Вы ошибаетесь! - широко раскрыв глаза, говорила Сонечка.- Я не ручаюсь, конечно, он мне не говорил, но почему-то я убеждена. Как странно: Витя и эта авантюристка, которую допрашивал его отец!- Вполне возможно. Она тогда позвала Витю к себе, помнишь, он еще хвастал. А таким нравятся мальчишки... Только ведь теперь ее нет в Петербурге? Значит, не в ней сила.- Уже я не знаю, в чем сила... Сонечка, перестань ахать... Вообще это не для тебя предназначалось.- Но ведь Витя влюблен в тебя! - проговорилась Сонечка.Муся засмеялась, совершенно забыв о том, что сама взяла с Сонечки клятву никому об этом не говорить.- Значит, моих чар оказалось недостаточно.Они заговорили о Клервилле. Муся просветлела, и разговор стал необыкновенно приятный, - так дружно и откровенно они никогда в жизни не разговаривали. Муся рассказала о своем романе с Вивианом, об их первом объяснении в ночь поездки на острова. Все сходились на том, что красивее и обаятельнее человека, чем Клервилль, нельзя себе представить. Затем Сонечка, набравшись храбрости, заговорила о своей любви, и Глаша не только не ругала Березина, но даже признала его большие достоинства. "Его личного charm'a [обаяние (фр.)] я никогда не отрицала, - оправдываясь перед Сонечкой, говорила она. - И притом большой талант, с этим кто же спорит?.." О себе Глаша ничего не рассказала, но дала понять, что и в ее жизни готовится очень важная перемена. Муся с улыбкой на нее смотрела, и по этой улыбке Глаша едва ли не впервые в жизни почувствовала, что все-таки Муся ее любит и что все-таки у нее не было до сих пор более близкого друга. Они неясно и восторженно говорили о своем будущем.- Какая жалость, что ты после войны уедешь в Лондон, - чуть не со слезами говорила Сонечка, схватив Мусю за руки. - Нет, я не хочу, чтобы ты уезжала из Петербурга... Знаешь, пусть его назначат сюда послом!.. Или нет, не смейтесь, как это? Военным атташе...- Вы обе к нам будете приезжать в Англию... С мужьями и надолго. Вивиан сказал мне, что у нас будет целый дом. Это в Англии, кажется, у всех.- Ну, вот еще, - говорила задумчиво Сонечка, представляя себе, как она приедет в Лондон с Березиным. Глафира Генриховна улыбалась, думая приблизительно о том же: "Князь и княгиня Горенские..."- Надо еще Вивиана спросить, может, ему не очень понравится такое обилие гостей.- Что ты, он вас обеих искренно любит... Затем, подумайте, ведь хотя бы из-за папы и мамы я буду приезжать в Петербург мало, если один раз в год, скорее два раза... Нет, наша жизнь будет и дальше идти вместе...Так они разговаривали долго. Высокая дама прошла без дела по кондитерской, поглядывая на их столик. Но им все не хотелось уходить. Наконец, Глафира Генриховна подозвала барышню и расплатилась.- Как ты думаешь, на чай оставить? - тихо спросила она, когда барышня пошла за сдачей.- Оставь, но скажи, что это для бедных.Они встали. Сонечка не вытерпела и еще раз поцеловала Мусю, затем Глафиру Генриховну.- Спасибо, Глашенька, милая, что вы нас сюда привели!.. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как сегодня. Спасибо страшное! За все! - восторженно говорила она, точно Глаша и Муся сегодня разрешили ей любить Березина.- А ведь, правда, было чудесно... Чаще бы... - сказала Муся, и осталось неясно: чаще бы сюда ходить или чаще бы так разговаривать.- Я тоже очень рада... Мадмуазель, к вам, верно, иногда приходят... приходят неимущие... Разрешите вот это для них оставить. - Глаша очень покраснела, что с ней случалось редко. Прислуживавшая барышня тоже смутилась.- Благодарю вас, - тихо сказала барышня.Они поспешно вышли. Улица была совершенно пуста.- Бедненькая, жалко их, - вздохнув, заметила Сонечка.- Всех жалко.- Как князь сказал? - озабоченно спросила Глафира Генриховна. - Он к обеду придет или после обеда? Если к обеду, надо бы кое-что прикупить.- Не помню, как он сказал.- Купим, так и быть, наудачу. Хлеба нет ни кусочка.
Они свернули на другую улицу, где, по словам Глаши, в лавке продавали колбасу и консервы.- Супа сегодня не будет, так закуску подадим: колбасу, селедку и, может, найдем что-нибудь еще, - говорила Глаша, сразу погрузившись в хозяйственные соображения. Мусю и особенно Сонечку это немного покоробило после их разговора. Они шли некоторое время молча.- Я о той женщине думаю, - сказала вдруг Муся. - Которая в него стреляла...- Ах, какой ужас! - содрогаясь, откликнулась Сонечка. - Неужели ее казнят?.. И этот несчастный юноша! Боже, какой ужас!- Я думаю... - сказала Глафира Генриховна и не докончила. С соседней улицы по мостовой быстрым шагом вышел большой отряд солдат. Впереди шли люди в кожаных куртках. Один из них окинул взглядом дам, которые так и похолодели. Страшны были не солдаты, а то, что шли они так быстро, как никогда не идут в городе войска. Лица у солдат были нахмуренные и злые.
XV
Расставшись с дамами, Горенский по Мойке направился к Марсову полю. Он был взволнован своим разговором с Глафирой Генриховной и немного им недоволен: теперь он не имел права устраивать свои личные дела. До назначенного свидания еще оставалось с полчаса. После душного кинематографа у князя болела голова. Он зашел в Летний Сад, где все было с детских лет так ему знакомо: памятник, ваза, статуи с отбитыми носами. Теперь вид запущенного сада вызывал в нем сладко-тоскливое настроение. У Петровского дома князь остановился, снял соломенную шляпу и вытер голову платком. Почувствовав усталость, он подошел к скамейке, сел и задумался - о Глаше, о своих делах. "Отчего бы это я так устал?" - подумал Горенский, припоминая свой день. Утром было свиданье с офицерами, вновь завербованными для поездки на юг. Князь передал им деньги и сказал напутственное слово, которое они выслушали, по-видимому, без особого сочувствия. Выражение лиц офицеров, как казалось Горенскому, означало: "Да, теперь и ты говоришь хорошие слова, но надо было обо всем этом подумать раньше..." Князь знал, что он мог сказать в защиту своей прежней роли; знал и то, что можно было сказать против прежней позиции лагеря, к которому, очевидно, принадлежали офицеры. Тем не менее выражение их лиц было ему неприятно, и он несколько скомкал свое напутственное слово. После свиданья с офицерами была еще явка, - теперь опять вошли в употребление слова, которых Горенский не слышал со студенческих времен. В свою университетскую пору он ни в явках, ни в массовках участия не принимал; но товарищи его в них участвовали и рассказывали о них с видом таинственным и важным. В случае провала молодые революционеры подвергались тогда карам: их исключали из университета, высылали из Петербурга, сажали в тюрьму. Теперь провал означал другое. "В организации Полянского на прошлой неделе расстреляли всех. У Бонашевского, кажется, тоже... И не то еще пойдет", - устало подумал князь. На явке он обменялся сведениями с агентом, приехавшим из Москвы, где дела шли превосходно: переворота можно было ждать недели через две, - латышская часть была готова. "Да, все обещает нам успех, а все-таки не надо было именно теперь говорить. Я теперь себе не принадлежу... Не надо было также принимать приглашение Муси: для них я слишком опасный гость... Если схватят, то меня расстреляют, а им не избежать серьезных неприятностей", - подумал он и тотчас отогнал от себя эти мысли: Горенский не верил, что его могут арестовать; не верил в глубине души и в то, что его расстреляют, если схватят. "Да, Полянского расстреляли, но человека, как никак известного всей России, они казнить не решатся..." В воображении князя неожиданно встал суд над ним. Он представил себе речь, которую произнес бы на суде. Невольно речь эта у него складывалась в старые привычные формы: после таких речей судьям в прежнее время становилось очень не по себе, а на следующий день речи цитировались в восторженных статьях газет. "Нет, провала быть не может, - подумал Горенский, вспоминая тех людей, с которыми он вел дела в последнее время: ни один из них не мог быть предателем. - Так, хорошо, через две недели переворот, а что же дальше?"Князь давно принял решенье - тотчас после переворота отправиться на фронт. Война с Германией должна возобновиться. "Не все ли равно, где будет боевая линия: у Пскова, у Москвы, на Урале, на Дону? Лишь бы отвлечь на нас значительные силы немцев. Их дела на Западном фронте явно нехороши и, если придется послать в Россию десяток-другой дивизий, это может иметь для войны решающее значение... И честь наша, национальная честь России, будет нами спасена", - думал князь. Это было у него на первом месте: мысль о России имела для Горенского неизмеримо больше значения, чем все другое, чем все личное. Тем не менее иногда князю приходили мысли и о собственном его будущем. Как деятельный участник заговора, как участник последней борьбы на фронте, он мог претендовать на многое, имел на это и политические, и моральные права. Горенский не мечтал о диктатуре, хоть иногда допускал, что при некоторых обстоятельствах диктатура может быть ему предложена. Он охотнее принял бы пост в какой-нибудь директории или в коалиционном правительстве. "В конечном счете победа демократии несомненна. А там будет видно... И для мирных переговоров тоже понадобятся люди".Князю представилась европейская конференция, где он, от имени России, должен будет решать судьбы мира, вместе с Клемансо, с Ллойд-Джорджем, с немецкими государственными людьми. Горенский тотчас отогнал от себя эти мысли, как слишком личные и честолюбивые, и снова, мучительно-нервно зевая, стал перебирать в уме подробности своего обмена мнений с агентом московской организации. "Во всяком случае в течение двух недель дело решится, и слава Богу, иначе нервы сдадут", - подумал он, взглянув на часы. Теперь уже можно было идти на свидание. Князь поднялся и направился к выходу. Худой человек с лицом лимонного цвета встал со скамейки позади и пошел за князем, быстро его нагоняя. Горенский оглянулся, посмотрел на этого человека и слегка побледнел. "Может быт, вздор, - подумал он. - Во всяком случае надо идти дальше, не оглядываясь". Они подходили к воротам сада. Худой человек вынул свисток и свистнул. Стоявшие за воротами люди из Чрезвычайной Комиссии мгновенно окружили князя. - Гражданин Горенский, вы арестованы, - любезно улыбаясь, сказал один из них.