- Нет, не надо, я скоро опять зайду... В другой раз."Проверять хочет почаще... В маменьку пошел", - подумала Маруся. Она, впрочем, нисколько не обиделась: Маруся относилась к Вите с материнским чувством.- В другой раз само собой... Все будет цело, будьте спокойны, - многозначительно заметила она, показывая, что разгадала его тайное намеренье. - И ключ можете у себя оставить...- Да нет же!.. Вы, Маруся, не стесняйтесь: если вам нужно, продавайте. Ведь я понимаю, что и вам теперь трудно жить... Папа, я уверен, ничего не скажет.- Ну вот, продавайте! Какие глупости! - с возмущением ответила Маруся, недоверчиво и насмешливо глядя на Витю. По ее мнению, и сам он не имел права распоряжаться оставшимся на квартире имуществом.
- Я вам разрешаю, - повторил Витя. При всем своем демократизме он был задет ее словами: "Какие глупости!" Маруся тотчас это заметила, - сама чувствовала, что не позволила бы себе так выразиться прежде, даже тогда, когда Витя был еще значительно моложе.- Как же это: продавать! - сказала она. - И Николаю Петровичу понадобится, да и вы не всегда будете жить у барышень... Папу, верно, скоро выпустят, - добавила она совершенно таким тоном, каким говорят старикам на их золотой свадьбе: "Ну, мы еще и на вашей бриллиантовой попляшем". Не получив ответа, Маруся тяжело вздохнула.- Дайте мне белье, я все сложу. Веревочка у вас где-то должна быть... Сахару я не положила, сами возьмите.Она вышла. Витя взял из стоявшей на подносе старинной серебряной сахарницы маленький кусок сахару (если б он не взял, Маруся обиделась бы) и сел на диван, все время чувствуя в правом кармане что-то новое, тяжелое и страшное. "А то положить сюда?.. Так выхватить будет легче. Только бы не прорвал подкладку..." Опять немного полюбовавшись револьвером, Витя положил его во внутренний карман пиджака, отхлебнул глоток чаю и поставил стакан на табурет. Все, подстаканник, поднос, сахарница, было так ему знакомо, и все теперь его умиляло. "Да, у них была настоящая жизнь, органическая", - подумал о родителях Витя. Слово было книжное, но он ясно чувствовал, что такое органическая жизнь. В это понятие входили и сахарница, и подстаканник, и письма, перевязанные шелковой ленточкой, и шкап с запахом старинной шкатулки, и его собственные книги с картинками, и блины на Масленицу, и общие поездки в Музыкальную Драму, в Александрийский театр, и вся эта небогатая, милая и уютная квартира, освещенная даже теперь прошедшей в ней жизнью хорошей, образованной русской семьи. Витя смутно, инстинктом, чувствовал, что у него, у его сверстников уже не будет этой органической жизни. "В столовой прачешная, - что сказала бы мама! Папа в крепости, а я сам не Витя Яценко! Вот кто я..." Он вынул из внутреннего кармана свой фальшивый паспорт, раскрыл и в сотый раз представил себе предстоящий переход границы в Белоострове. "Bitte" [Пожалуйста (нем.)], - с чистейшим немецким акцентом хладнокровно сказал он советскому разведчику. Однако и тут в кабинете, очень далеко от Белоострова, при этом "Bitte" у Вити мурашки пробежали по спине. К первой странице новенького, пахнувшего клеем паспорта был неровно прикреплен зажимом пропуск из Смольного Института. "Интересно, как они достали пропуск? Смотреть гадко... Не странно ли, что я бегу с немецким паспортом!.. После всего", - подумал Витя, разумея свою четырехлетнюю патриотическую ненависть к Германии. "Да, паспорт знаю назубок... "Familienname"... "Vorname"... "Standiger Wohnsitz mit Adresse"... "Beruf"... [Фамилия... имя... адрес постоянного места жительства... профессия... (нем.)] Все-таки досадно, что написали гимназист, могли написать студент". "Danke sehr" [Большое спасибо (нем.)], - вслух сказал Витя, получая паспорт от одураченного разведчика. "Немцы говорят так нараспев: "Danke sehr, danke schon"... Нет, это кажется, больше кельнеры... Надо просто флегматично бросить "danke". А если у них возникнут подозрения? Если спросят? - "Wie meinen Sie? Ich verstehe nicht russisch"... [Что вы имеете в виду? Я не понимаю по-русски (нем.)] И тогда уже готовиться, следить за каждым движением... Предположим самое худшее, сразу распознают, что он тогда может сказать? Благоволите следовать за нами..." Или, если нарвешься на грубиянов: "Знаем мы тебя, какой ты немец! Ты матерой русский контрреволюционер!" - "Ах, знаете? Ну, тем лучше, получайте... Раз-два!.." - Витя выхватил из кармана револьвер и направил его на шкаф с книгами. - "Предохранитель, разумеется, перед Белоостровом переведу... Двух-трех могу ухлопать... Последний выстрел себе в лоб... Или лучше в рот? Но так, чтоб сразу смерть: нельзя им отдаться живым... Официального сообщения, верно, не будет, но из газетной хроники они все узнают: "Кровавое дело в Белоострове... Отчаянное сопротивление переодетого видного контрреволюционера..." "Впрочем, довольно ребячиться!" - с сожалением подумал Витя.Он спрятал снова револьвер, паспорт, взял стакан с мокрого блюдечка и поставил его на газетный лист, которым был накрыт табурет. На запыленном листе образовался не сомкнувшийся в круг ободок. Помешивая ложечкой в стакане, Витя рассеянно прочел справа от ободка: По требованию гласного Левина, предложение о том, чтобы вся дума пошла в Зимний Дворец, подвергнуто было поименному голосованию. Все без исключения гласные, фамилии которых назывались, отвечали: "Да, иду умирать" и т. п.".
IV
Николай Петрович в недоумении остановился на пороге. В комнате, в которую его ввели латыши-разведчики, было темно. Только одна маленькая матовая лампочка горела у короткой стены, слабо освещая стул и небольшую часть пола. На другом, неосвещенном конце длинной комнаты с трудом можно было разглядеть стол. Яценко не столько увидел, сколько почувствовал, что за столом сидит человек. "Верно это он и есть, Железнов", - подумал Николай Петрович, беспокойно оглядываясь на выходивших из комнаты разведчиков. Дверь за ними закрылась. Стало еще темнее. "Ну, что ж, мне совершенно все равно, - подумал Яценко. - Один конец, и слава Богу..." Николай Петрович действительно в последнее время думал, что жизнь его пришла к концу. Из Трубецкого бастиона каждую ночь, около трех часов, уводили людей на расстрел. До наступления террора Яценко никак не предполагал, что его могут расстрелять; он и самый арест свой приписывал непонятному недоразумению. Перспектива близкой смерти надвинулась на Николая Петровича внезапно и вначале именно своей внезапностью его потрясла. Особенно страшна была вторая ночь: в первую - он еще неясно понимал, что такое происходит в крепости. Потом стало легче. "Да, я внутренне был вполне подготовлен", - думал с удовлетворением и гордостью Яценко. Все же в пятом часу, с рассветом, когда становилось ясно, что, если и расстреляют, то уж никак не в эту ночь, Николай, Петрович испытывал необыкновенное облегчение, которого он стыдился: "Вот и подготовлен!.. Слабое животное человек..." На самом деле он все-таки не верил, что его казнят, - юрист в нем сидел твердо. Яценко знал из исторических книг, что в пору революций людей часто казнили без всякой вины; но отнести к себе такую возможность ему было трудно. Никаких приготовлений он не делал, чувствуя, что готовиться по-настоящему можно только в самую последнюю минуту, когда ни сомнений, ни надежды больше не останется. Николай Петрович заставлял себя заполнять день так же, как прежде, однако, шахматные партии у него не выходили. Читал он теперь только философские и религиозные книги, а в них самые важные, трагические главы. Это чтение его успокаивало; но иногда, в худшие минуты, ему казалось, что успокоение от книг было не настоящим, искусственным, порою чисто словесным. Так, ненадолго доставила ему утешение мысль греческого мудреца: "Пока ты существуешь, нет смерти; когда приходит смерть, ты больше не существуешь; значит бояться тебе нечего". Потом Николай Петрович подумал, что мысль - эффектная и фальшивая. "Все равно, как я твердо знаю, что Ахиллес догонит черепаху, чтобы они там ни говорили. Вот здесь, в камере, и я существую, и смерть существует рядом со мной... Нет, не так успокаивают куранты..."Часто думал Яценко и о том, что он обязан соблюсти до конца достоинство, - обязан и перед собой, и перед памятью Наташи, и перед Витей, хоть Витя, верно, никогда о том не узнает. Он чувствовал ответственность и перед всей своей прошлой деятельностью, перед русским государством, перед тем ведомством, в котором прошла вся его жизнь: несмотря на свои новые мысли, Николай Петрович свою службу вспоминал с гордостью.На допрос его позвали в первом часу ночи. Для расстрела час был слишком ранний, и Яценко поверил, что зовут именно на допрос. "Наконец-то хватились!" - с радостным и тревожным чувством думал он, следуя за латышами в канцелярию крепости. - Садитесь, пожалуйста, - негромко сказал сидевший за столом человек. Яценко вздрогнул. Он сел на стул под матовой лампой."Ни к чему все это, старые фокусы, знаю", - подумал Николай Петрович. Он знавал, особенно в провинции, следователей, которые при допросе устраивались так, что на допрашиваемых падал свет, а допрашивающий оставался в тени, - и очень верили в этот школьно-романтический прием. "Все-таки у Скобцова в Саратове не было в камере так темно. Этот, вероятно, еще мальчишка... Да мне совершенно все равно. Неужели, однако, так и разговаривать с разных концов комнаты?.. - Глаза Николая Петровича немного привыкли к темноте, но разглядеть комиссара он не мог. - Нет, не мальчишка, кажется, длинная борода... Хорошо, дальше что?" - спросил он себя с неловким чувством, - так непривычно было сидеть у стены на стуле, без стола. Не зная, что делать с руками, он положил их на колени и немного наклонился вперед.- Ваша фамилия? - спросил комиссар.- Яценко, - ответил Николай Петрович, не сразу соразмерив звук голоса с непривычно большим расстоянием от собеседника.- Имя-отчество?- Николай Петрович.