- ...Да, об этом говорить трудно, потому что говорить можно только тяжелыми страшными словами, а они, вдобавок, все давно сказаны, и это дает еще лишний повод для того, чтобы от них отмахнуться с настоящей или деланной скукой. Вопрос передо мной стоял тот же, что перед тысячами других людей до меня: как найти такое - не говорю, миропонимание, но такое ощущение жизни, при котором она имела бы сколько-нибудь разумный смысл? В сущности именно этого я искал двадцати лет от роду - и снова к этому вернулся на пятом десятке. Эти вопросы впервые возникают тогда, когда еще "новы все впечатления бытия", затем вторично после того, как впечатления бытия успеют достаточно опротиветь. Я тридцать лет жил напряженно: очень был любопытен и очень мне тогда хотелось жить. Однако жил я, как и все, по программе, составленной другими... Знаете, как в больших музеях перед наиболее знаменитыми картинами ставят особые скамейки для заранее предусмотренного восхищенья. Вот такие скамейки неизвестно кем, неизвестно зачем, были расставлены наперед и по моей жизни. И я послушно посидел на каждой... Добавлю, что я достиг в жизни почти всего, чего мог достигнуть: приобрел имя, состояние у меня было и я следовательно был избавлен от того, что заполняет жизнь громадного большинства людей, от борьбы за деньги. О власти у нас говорить не приходилось. В своей науке тоже я сделал большую часть того, что мог сделать. И я с ужасом увидел, что у меня ничего нет. Это называется, кажется, моральным банкротством? Скорее это моральная нищета: я не банкрот, потому что и обязательств за собой не знаю, - кем они установлены, где проверены, где закреплены, наши человеческие обязательства? И я, наконец, послал к черту все эти скамейки. Заодно и некоторые картины... Не все, но многие! К черту!- Верно, в это время вы и познакомились с Фишером?
Браун вздрогнул и мрачно уставился на Федосьева. Язычок пламени лизал копотью стекло. Федосьев прикрутил фитиль. Стало темнее.- Вы, однако, человек сумасшедший, - сказал Браун.- Александр Михайлович, какие уж теперь секреты? Может, через час и вас, и меня убьют, независимо от наших достоинств и недостатков, заслуг и преступлений. Скажите, ради Бога, правду: мне не хотелось бы умереть, так ее и не выяснив.- Какую правду?- Скажите, ради Бога: вы убили Фишера?Браун смотрел на него, медленно, с сокрушением, кивая головой.- Лечитесь, - сказал он. - Это навязчивая идея!- Нет, в самом деле: вы убили Фишера, Александр Михайлович?
- Да бросьте вы, полноте! - вскрикнул Браун. - Как вам не стыдно!- Значит, не убивали? - протянул Федосьев, глядя на Брауна. Он наклонился и провел пальцем по столу, на который медленно оседала копоть.- Успела накоптить лампа... Как это мы не заметили?- Не заметили. Они помолчали.- В свое время вы мне довольно подробно разъяснили вашу гипотезу о Пизарро. Выходило довольно складно. Пизарро так Пизарро. Но тогда вы предполагали, что я работаю на большевиков. Кажется, с тех пор вы имели возможность убедиться в том, что эта ваша гипотеза была не совсем удачной. Как же вам не стыдно? Что, собственно, вы предполагаете?Федосьев слегка развел руками.- Я и сам теряюсь в догадках. Конечно, я очень преувеличивал и вашу связь с революцией, и вашу связь с Каровой. Но все-таки... Может, что-нибудь литературное? Какой-нибудь Диоген Лаэртский, с равноценными ощущеньями? Или вообще поиски новых ощущений? Или, быть может, желание проявить торжество своей воли над другими? Вы мне как-то говорили об этой поразившей вас мысли Гегеля. Хоть вы, собственно, и не из тех людей, которые живут по книжкам.- Господи, какая ерунда! - сказал Браун. - Право, и отвечать стыдно.- А вы преодолейте стыд.Федосьев встал, подошел к окну и отодвинул штору. За окном было черно. Раздражающе-медленно падали капли дождя.- Дождь не прекращается, - сказал он, вернувшись на место.- Уж если так, - спросил Браун, - то объясните мне вы, откуда, собственно, возникла у вас эта навязчивая идея?- Возникла в результате строго логического хода мысли.- Если не секрет, какого? Ну, хоть отправная точка? Да, собственно, почему вы вообще интересовались Фишером?- Как почему? Должен вам сказать, что половина России была у меня под наблюдением. Я к своему делу относился любовно, как заботливый хозяин. Ночами не спал...- Все думали в бессонные ночи, за кем бы еще установить слежку?- Именно. А для наблюдения за Фишером я имел причины. Самые разные причины, начиная с его взглядов.- Какие же у него были взгляды! Просто был циник, как большинство разбогатевших людей.- Цинизм, Александр Михайлович, понятие довольно неопределенное: очень много оттенков. Фишер был циник с революционным уклоном. Быть может, он считал а priori мошенником всякого человека, однако к революционерам, я думаю, он относился особо: тоже мошенники, конечно, но по-иному, по-новому. Поверьте мне, все наши революционные меценаты были именно таковы. Человек он был, вдобавок, широкий, щедрый, шальной. Он легко мог отвалить на революцию несколько сот тысяч, а то и больше. Добавьте к этому немецкую фамилию, роль, которую он играл. Добавьте и главное: дочь у него большевичка... Одним словом, я приставил к нему секретного сотрудника.- Кого?- Это все равно, кого, - улыбаясь, ответил Федосьев.- Да ведь дело прошлое.- Ничего не значит: мы секретных сотрудников не называем.- А вот Спарафучиле назвали.
- Он не секретный.- Уж не Загряцкого ли вы приставили к Фишеру?- Загряцкого? - с удивлением протянул Федосьев. - Того, что обвинялся в убийстве?.. С чего вы это взяли?- Были о нем какие-то темные слухи незадолго до революции. Потом он, кажется, исчез.- Чего только люди не говорят! - сказал Федосьев со вздохом. - Нет, разумеется, Загряцкий тут ни при чем... Поселил я в "Паласе" филера, который следил за каждым шагом Фишера. И вот, из донесений я узнал о вашем знакомстве с ним... Вами, как вы знаете, я интересовался давно. Выходило довольно занимательно: с дочерью дружен, с отцом тоже дружен. Странная, казалось бы, дружба? Уж вы не сердитесь, Александр Михайлович, сами говорите, дело прошлое...
- Одним словом, вы установили наблюдение и за мной?- Так точно.- Что же оно выяснило?- Выяснило, что вы бывали на той квартире.Снова наступило молчание.- Дальше?- Становилось все занятнее. Знаменитый ученый и этакая квартира! Выяснилось также, что у вас есть от нее свой ключ. Вдруг разрывается бомба: Фишер отравлен на этой самой квартире! Согласитесь, Александр Михайлович, что и менее подозрительный человек, чем я, мог тогда вами заинтересоваться чрезвычайно. В разносторонних способностях революционеров я никогда не сомневался... Извините меня еще раз, вашу комнату осмотрели, - будьте спокойны, совершенно незаметно, техника у нас, слава Богу, была недурная. Ничего предосудительного найдено не было. Разве только одно странное обстоятельство: того ключа не нашли, - сказал Федосьев, с любопытством глядя на Брауна. - Прежде лежал в среднем ящике стола, а, помнится, дня через два после дела его уже не нашли. Так и не знаю, куда делся ключ? - добавил он полувопросительно. - Должен сказать, больше с той поры я ничего добиться не мог. Ничего решительно, хоть за вами следил до самой своей отставки. Сделал было еще одно изыскание, но оно дало отрицательные результаты.- Какое изыскание?- Дактилоскопическое, не стоит рассказывать.- Милые нравы! - сказал, пожимая плечами, Браун.- Чьи нравы? Ах, полицейские нравы? - с улыбкой спросил Федосьев.- Все это вы делали с ведома следователя?Федосьев засмеялся.