- Что ж говорить о старом воробье? Я не философ, я фараон.- Ваше здоровье, фараон!- Спасибо... Самообладание у вас поразительное... Нет, что бы вы там в трактире ни говорили, вы убили Фишера, - весело сказал Федосьев. - Не иначе как вы убили Фишера, Александр Михайлович.
VIII
Муся встретила Витю на перроне Гельсингфорского вокзала. Поезд еще не остановился, когда они увидели друг друга. Муся радостно вскрикнула и побежала к медленно подходившему вагону. Витя, с маленьким чемоданом в руке, спрыгнул с площадки. Они бросились друг другу в объятия, хотя расстались всего лишь дней десять тому назад.
- Слава Богу!.. Ну, слава Богу!.. Я так волновалась!.. Так беспокоилась!..- Напрасно... Напрасно, - повторял счастливый, сияющий Витя, не зная, куда девать затруднявший его чемодан.- Но как же все сошло?.. Благополучно? Гладко?- Как видишь, совершенно благополучно... И рассказывать нечего, просто неловко!- Что же было?.. Да говори, несносный!.. Это все твои вещи?.. Но сначала скажи, что Сонечка?.. Что Глаша? Как ее здоровье? Да говори же!- Я так не могу, не все сразу... У меня в вагоне большой чемодан... Все благополучно... А у тебя?- Ну, слава Богу!.. Я сейчас позову носильщика... - закричала она.- Здесь что, совсем Германия?- Почти Германия...
Носильщик подкатил тележку, вежливо поклонился, взял у Вити ручной чемодан и побежал в вагон.- Да рассказывай же! Что было в Белоострове?- Право, ничего особенного. Посмотрели на мой паспорт, порылись в каких-то бумагах... Потом в вагоне говорили, что это списки: кого велено задержать.- Воображаю, как у тебя душа ушла в пятки!- Удовольствие среднее, что и говорить.- Я, однако, была убеждена, что ты проедешь!- Отчего же ты волновалась?- Какой ты глупый!.. Почти все проезжают через Белоостров благополучно.- Далеко не все, осмотр был очень строгий, - обиженно возразил Витя, хотя только что утверждал обратное. - Одних лишь немцев пропускали сравнительно легко, а всех других обыскивали, допрашивали. Потом говорили, что искали какого-то важного контрреволюционера...- Нет, правда?- Однако мой германский паспорт произвел магическое действие...- Или, скорее, твой возраст.- Возраст здесь ни при чем! И денег у нас, у немцев, не отобрали... Вот только чемодан самому пришлось тащить через мост.- Бедняжка! Ты очень устал?- Нисколько... Какая ты, однако, элегантная!.. Мистер Клервилль здесь?- Вивиан уехал по делу в Выборг, вернется сегодня ночью. Он очень просил тебе кланяться... Так что же Сонечка и Глаша?- Сонечка три дня плакала, не переставая. Теперь немного успокоилась.- Бедненькая!.. Я тоже так по ней скучаю, так скучаю!.. А здоровье Глаши?
У Муси лицо стало испуганным. Витя вздохнул.- Неважно.- Что?.. Что?.. Ей хуже?- Нет, не хуже, но так же, как было.- Какая температура?- К вечеру поднимается. Вчера было 38,9...- Господи!.. Доктор был?- Но к утру падает... Доктор приходил два раза. Утром 36."Да ведь это и есть самое ужасное, если так скачет температура! Это туберкулез!" - хотела сказать Муся.- Григорий Иванович к вам переехал?- Еще на прошлой неделе... Однако здесь совершенная Европа!- Совершенная! Я тоже в первый день не понимала, что все это значит... Но постой, как же... Я так рада!Носильщик вынес из вагона старый ободранный чемодан и поставил его на тележку. По-видимому, уважения у носильщика убавилось. Он спросил на ломаном русском языке, куда нести вещи.- У меня внизу экипаж.- Как экипаж? - изумленно спросил Витя.Муся засмеялась.- Вот и я в первый день не понимала: как экипаж? Теперь привыкла... Идем за ним... Но как я счастлива, что ты приехал!- А я-то!Они спустились по лестнице, беспорядочно разговаривая, расспрашивая, перебивая друг друга. Проходившие люди смотрели на них не слишком доброжелательно. Чиновник у выхода отобрал билеты, тоже явно не одобряя русскую речь.- Здесь нас теперь не очень любят.- Чухонцы? Правда?..
- Тсс... Глупый!.. Все русские вывески замазаны... Ты голоден?- Как собака!- Сейчас я тебя накормлю, будешь доволен после Петербурга... Но что же сказал доктор?- Сказал, что у нее начало легочного процесса.- Боже!- Да... Какая чистота! Это после наших-то улиц!- Она знает?- Мы не сказали, но, кажется, она догадывается.- Бедная Глаша! Она очень убита?.. О князе, разумеется, ничего не слышно?- Ничего. И о папе тоже ничего...- Ну да, так и должно быть, это в порядке вещей. Не слышно, значит все хорошо... Вот этот экипаж, - сказала Муся носильщику и вынула из сумочки несколько монет.
- У меня есть мелочь. Я разменял в Териоках, только еще не разбираю их денег.- Хорошо, хорошо, садись... Ну, а Григорий Иванович что?.. Вот вам, спасибо...Носильщик снял фуражку и поклонился. Коляска на резиновых шинах тронулась.- Что за великолепие! Это экипаж гостиницы?.. Григорий Иванович? Такой же, как был. Все так просили тебе кланяться... Точнее, не кланяться, а поцеловать...- Так исполняй же поручение, глупый!Они опять заключили в объятия друг друга.- Ты знаешь... - сказала Муся слегка изменившимся голосом.Витя вдруг от нее отшатнулся.- Мистер Клервилль тоже живет в этой гостинице?- Где же ему жить? Какой ты смешной, - сказала Муся и засмеялась. Ее смущенный смех сразу все сказал Вите. Как он ни приучал себя к этой мысли, она его поразила. "Повенчались!.. И это уже было", - подумал он, вглядываясь в Мусю с внезапной острой тоской и с жадным любопытством.Через полчаса, выкупавшись в ванне, где простым поворотом крана можно было получить горячую воду, переодевшись в свой второй костюм, который был немного лучше дорожного, Витя спустился вниз по покрытой ковром лестнице в сверкающий чистотой вестибюль гостиницы. Он все не мог прийти в себя. Швейцар почтительно сказал ему: "Good evening, Sir" [Добрый вечер, сэр (англ.)] - но и этот "Sir" не доставил Вите полного удовлетворения.- Готов? Иди сюда, я здесь, в читальной, - негромко окликнула его из-за колонн Муся. На ней было другое платье, которого Витя не знал. Она сидела в мягком кресле, держа перед собой на коленях черную папку с иллюстрированным журналом. "Совсем другая... Английская дама", - тоскливо подумал он. Витя неловко подошел, ступая по мягкому ковру, и смущенно остановился перед Myсей.Муся не читала, она "занималась самоанализом", - это выражение она прежде всегда произносила с подчеркнутой насмешкой. Теперь самоанализом занималась новая, опытная, рассудительная Муся. Думала она о своих делах, - о будущем больше, чем о прошлом: Муся вырабатывала конституцию своей супружеской жизни. "Да, я страстно, безумно люблю его", - искренно говорила себе она. Всего лишь десять дней тому назад, когда она, плача, расставалась с Петербургом, с друзьями, с тем, что в кружке называлось шутливо первой главой ее биографии, Мусе казалось, что она почти ненавидит Клервилля: как-никак, он разлучал ее со всем этим. Потом было другое, то, в чем еще не могла разобраться и новая, рассудительная Муся. Из этого теперь ясно выделилось одно:"Да, страстно, безумно люблю его, люблю еще гораздо больше, чем полтора года тому назад, когда он был только сказочной мечтою... Ревнива ли я?" - спрашивала себя Муся. Этого она и сама не знала; обычно говорила друзьям, что нет ничего глупее ревности: "Вот уж мне было бы совершенно все равно!" Однако Муся и сама не очень этому верила. "Да, могут быть неожиданности... Во всяком случае, ему никогда и вида не надо подавать..." - Это было очень важным пунктом конституции. - "Вообще он должен думать, что он совершенно свободен. И в мелочах, Боже упаси, в чем-либо его стеснять: пусть уходит, когда хочет, приходит, когда хочет, как в свое холостое время, и дома его всегда должна окружать приятная, дружелюбная атмосфера, никаких упреков, никаких сцен, это только дуры делают!.." - советовала себе Муся, все-таки заранее чувствуя некоторое раздражение против Вивиана. "Хорошо, но если не в мелочах, если будет серьезное, что тогда? Тоже делать вид, будто мне совершенно все равно? (раздражение в ней росло). Об этом рано думать. Может, ничего серьезного и не будет... А я сама? Да, конечно, я безумно его люблю... Но неужели за всю жизнь только с ним, с ним одним!.. Все-таки это несправедливо: почему мужчины могут? А что, если в один прекрасный день эта несправедливость мне надоест?.. Но теперь об этом глупо и стыдно думать: надо сейчас, сию минуту, выбить эти мысли из головы... Тот офицер? Ну, о нем и вспоминать смешно: просто был красивый англичанин в моем вкусе: Нет ничего дурного в том, чтобы им в ресторане "пополоскать глаз" (Муся очень любила это сомнительное парижское выражение). - "Нет, офицер так... А не так что?" - спросила она себя и сразу с ужасом и наслаждением почувствовала, что и спрашивать не надо: в душе у нее прозвучала фраза "Заклинания цветов". - "Да, с ним это могло бы быть, если может быть вообще... Не теперь, конечно: теперь думать об этом гадко! Скорее всего, я больше никогда его не увижу... А вдруг мы встретимся где-нибудь в Европе, через несколько лет, без войны, без большевиков?.. Я скажу ему: "Знаете ли вы, что я когда-то была почти влюблена в вас?.." Нет, это плоско! Я скажу: "У вас глаза недобрые и с сумасшедшинкой, - это и сводит меня с ума!.." Еще глупее!.. Но он что скажет? - ..."Чтоб и не заглядывала туда, куда ходил до сих пор"... (а я, как дура, повторила)... "Привет и пожелания скорейшего выздоровления"... "Извините, что взволновала вас", - замирая, вспоминала она. Он опять скажет что-нибудь в этом роде, точно таким же ровным, бесстрастным голосом: "Очень рад, что с вами встретился... Как поживает мистер Клервилль?.. А ваши родители?.." - Вот только глаза его говорят совсем другое, с этим он ничего не поделает..." - подумала Муся и увидела на лестнице Витю. "Этого я страшно люблю, его люблю вполне чисто, как брата!.. Разумеется... Я так счастлива, что он спасся, что я сейчас поведу его в ресторан... Бедный мальчик!"Она, улыбаясь, его оглядела.- Теперь молодцом. Пойдем обедать... Где ты хочешь обедать, здесь или на Эспланаде?- На каком Эспланаде? Мне все равно. Как ты всегда...- Мы обыкновенно завтракаем в гостинице, а обедаем на Эспланаде, это здешний Невский. Но сегодня можно здесь и пообедать. Кормят вполне прилично. Гельсингфорс, конечно, провинция, но хорошая провинция, эта гостиница почти как в Европе. Хочешь здесь?- Прекрасно.