Автор: Алданов М.А.
Предисловие
Критики называли "Ключ" - "Бегство" историческим романом. Думаю, что это неверно. Во всяком случае, мой замысел был иной: на фоне перешедших в историю событий только проявляются характеры людей. Возьму для примера главы "Бегства", действие которых происходит в Киеве. Едва ли нужно объяснять, что если б я хотел подойти к украинским событиям в качестве исторического романиста, - я очень расширил бы эти главы и построил бы их совершенно иначе. В действительности, моей целью, конечно, не была картина большого и разнородного движения, в котором принимало участие много достойных людей. Мне важно было лишь выяснить, как поведут себя в связи с событиями на Украине некоторые действующие лица романа, оказавшиеся в 1918 году в Киеве.С гораздо большим правом можно было бы сказать, что я подошел, как исторический романист, к большевизму. Однако и здесь меня меньше интересовали события, чем люди и символы, - очень внимательный читатель заметит и то, что их связывает с моей исторической тетралогией. К людям "Ключа" - "Бегства" я, быть может, вернусь. Автор
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Между двойными стеклами окон осенью не положили ваты, не поставили стаканчиков с серной кислотой. Паркетов не натирали три месяца, субботних уборок не делали. Но работы у Маруси было больше, чем прежде. После смерти барыни горничная ушла, и Маруся осталась у Яценко одной прислугой. Доходы ее от этого не увеличились; на чай теперь почти никто не оставлял; в передней, уходя, гости надевали шубы без помощи Маруси и, стараясь на нее не глядеть, смущенно выходили на улицу. Маруся у дверей строго-пристально на них смотрела, впрочем, больше потому, что этого требовал профессиональный долг. В действительности чувства ее были сложные: ей и жалко было господ, но было и приятно, что все они разорились. Такое же чувство, только еще более тонкое, Маруся испытывала и в отношении Николая Петровича. Соболезнование в ней преобладало: она искренно любила барина, Витю и заливалась непритворными слезами, когда от новой болезни, называвшейся испанкой, скоропостижно умерла Наталья Михайловна (хоть ее прислуга любила значительно меньше). Тем не менее Маруся говорила теперь с Николаем Петровичем грубовато-фамильярным тоном, который прежде был бы невозможен. Жалованья ей давно не платили. Питались они все хуже. Съестные припасы трудно было доставать в Петербурге и за большие деньги, а у них в доме денег было очень мало. Витя завтракал в училище, обедал и жил у Кременецких, которые на время взяли его к себе после смерти Натальи Михайловны. Николай Петрович был теперь ко всему равнодушен. Вид у него был ужасный, - все к нему приходившие говорили это в один голос, чувствуя, что такие слова приятны Николаю Петровичу. Об ужасном виде Яценко в этот темный зимний день сказал с силой, точно требуя каких-то выводов из своих слов и соответственных действий, Владимир Иванович Артамонов, забежавший к ним на минуту. В ту зиму 1917-18 гг. люди не просто приходили друг к другу в гости, а забегали на минуту, о чем тотчас, еще в передней, предупреждали, как бы успокаивая хозяев. Это нисколько не мешало оставаться долго, до позднего вечера: делать всем было нечего. Впрочем, и поздний вечер теперь наступал в десять или в одиннадцать. Прежде в эти часы настоящие петербуржцы еще подумывали у себя дома, не пойти ли попозднее куда-нибудь скоротать вечерок. Теперь после полуночи выходить на улицу было неприятно: из уст в уста ежедневно передавались рассказы о ночных нападениях и грабежах в лучших частях города. Приятели часто бывали у Яценко. Дома никому не сиделось, а к Николаю Петровичу ходить было естественно, никакого предлога не требовалось: приходили его развлекать после случившегося с ним тяжкого несчастья. "Да, доброе дело посидеть с ним, хотя, знаете, бывает и тяжело, - говорили друзья, - ведь совсем разбитый конченый человек..." Развлекали Яценко по-разному: одни старались разговаривать о посторонних предметах, другие, напротив, умышленно говорили о покойной Наталье Михайловне и, в отсутствие Николая Петровича, доказывали, что именно так и нужно поступать: "Что ж с ним о политике разговаривать, это фальшь: у него ведь только покойница на уме и, наверное, ему гораздо приятнее, когда говорят о ней".Впрочем и те, которые так думали, скоро с воспоминаний о Наталье Михайловне переходили на другой предмет, единственно всех тогда занимавший: говорили о том, что надо уезжать, что "быть Петербургу пусту" (кто-то разыскал и пустил это старинное предсказание), и сообщали новые слухи о них, об их делах и намереньях (большевиков в столице называли не иначе, как они). Маруся, подав чай без сахара и хрустальную вазочку с вареньем, оставшимся от барыни в большом количестве, у порога открыто прислушивалась к разговорам господ, что, конечно, также было бы невозможно прежде.- А вот, помяните мое слово, дражайший Семен Сидорович, больше двух месяцев они не продержатся, - горячо говорил Артамонов Кременецкому, тоже зашедшему проведать Николая Петровича. - Два месяца и каюк, попомните мои слова!
- Попомнить попомню и, разумеется, все это мыльный пузырь и препоганый мыльный пузырь, - озабоченно отвечал Кременецкий - а все-таки пора, батенька, на юг. Ведь и два месяца надо как-нибудь прожить... Что ж делать? Волен, болен народ...Артамонов и Кременецкий прежде никак не стали бы называть друг друга "дражайший" и "батенька". Они и знакомы были далеко не близко.- На юг! - воскликнул Владимир Иванович и сгоряча взял еще варенья из вазочки, на которую он дивно поглядывал (ему и хотелось сладкого, и совестно было в голодном Петербурге объедать Николая Петровича). - Чем же на юге лучше? Завязался спор. Артамонов признавал, что народ болен, но не мог понять, почему он болен только на севере. Семен Исидорович объяснял это историческими причинами, разницей в характере землевладения в Великороссии и на Украине. Спорил Кременецкий очень учтиво, с оговорками в пользу противника, разве только чуть иронически, - так опытный оратор, отвечая в заключительном слове оппонентам, вежливо оговаривается: "вероятно, я выразился недостаточно ясно", давая, однако, понять интонацией, что дело отнюдь не в неясности его выражений, а в глупости его оппонентов.- Я старый строй не защищаю, - кричал не совсем кстати Владимир Иванович, - многое у нас было худо, но такого, такого у нас с сотворения мира не было!..- Да кто же говорит? - удивлялся Семен Исидорович. - Я говорю не о старом строе, а о проблеме дня.- И я о проблеме дня!- Факт налицо: юг сыт, а север голодает. Марфуша покушай, а Макавей поговей... И уж одно я твердо знаю - это то, что полтавские слышать не хотят. Поверьте мне, оздоровление придет оттуда, в результате сначала дезинтегрирующего, а потом интегрирующего процесса...- Да что ваш юг, его и вообще, увидите, не сегодня - завтра целиком оккупируют ваши немцы! - кричал Владимир Иванович. Он все еще ненавидел немцев, но гораздо менее остро, чем прежде, и больше не называл их швабами.- Юг, если хотите, мой, - с достоинством отвечал Кременецкий, - а немцы так же мои, как ваши.- Вы как знаете, а я под защиту немецких штыков становиться не желаю!- И я поверьте, не желаю, но что ж теперь делать? Разве я не говорил с первого дня революции, что этот человек погубит Россию?.. Николай Петрович не раз слышал такие споры с разными вариантами. Он устало слушал и иногда для приличия вставлял несколько слов. Защитив свой взгляд, Семен Исидорович взглянул на часы и поднялся.- Однако, пора, девятый час, - сказал он и простился с хозяином, особенно крепко пожав ему руку. Николай Петрович проводил гостя в переднюю и там еще раз сердечно поблагодарил Кременецкого за Витю.- Верно, он вам в тягость.- Да что вы, как вам не стыдно! - с чувством сказал Семен Исидорович. - Мы все с ним так сжились, он у нас теперь как родной. И вы знаете, он полезен в доме: бывает, Муся уходит под вечер, так нам спокойнее, когда он ее провожает: все-таки не одна, вдвоем не так жутко.- Ну, спасибо... Поблагодарите, пожалуйста, и Тамару Матвеевну. А милая невеста ваша как?.. Когда же свадьба? - спросил устало, с видимым усилием, Николай Петрович. Семен Исидорович развел руками.- А я знаю, когда? - недовольно ответил он. - За погодьем перевозу нет. Когда война кончится, тогда и свадьба... Если она когда-нибудь кончится, проклятая. Ну, прощайте, дорогой... Ах, да, - добавил он, не совсем естественно заторопившись и поднимая со стула из-под меховой шапки что-то завязанное в бумагу. - Имею поручение, впрочем не к вам, а к Марусе. Жена велела вам сие передать. Мы с оказией получили от родных с юга целое сокровище, - смеясь, сказал он, - так вот малую толику Тамара Матвеевна просит вас принять в презент... Возьмите, Маруся.- Спасибо большое... Но, право, это лишнее, у нас все есть.- Как же все? Что вы! Сахару во всем доме ни кусочка, - вмешалась Маруся, с удовлетворением принимая объемистый пакет.
- Не знаю, право, как вас благодарить за вашу любезность.- Неужели вам не совестно?.. Я вам говорю, мы целую Голконду [Государство в Индии (XVI-XVII вв.), славилось добычей алмазов.] получили. Хотим даже по сему случаю устроить пир на весь мир, то есть позвать на обед вас и еще двух-трех друзей... Предупреждаю, обед и с Голкондой будет скверный: минули дни счастливые Аранжуэца! [В Аранхуэрсе (Испания) произошло восстание, результатом которого было отречение монарха и отставка премьер-министра.] Попили их кровушки, правда, Маруся?.. Очень, очень вас просим... И Вите будет так приятно.- Спасибо...- Значит, придете... Что ж, дорогой Николай Петрович, надо крепиться и взять себя в руки, - застегиваясь, сказал вполголоса Кременецкий. Он подумал, что в этот день ни разу в разговоре не вспомнил о Наталье Михайловне (Семен Исидорович доказывал, что надо о ней говорить с Яценко). - Близкие уходят, а нам приказывают долго жить. Я уверен, и покойница хотела бы, чтоб вы бодро перенесли это ужасное испытание... Берите пример с Вити. А уж как он ее любил! - сказал Кременецкий тем книжно-плаксивым тоном, которым теперь обычно говорили с Яценко. - Так до скорого свиданья... Он вынул заложенную в левую перчатку ассигнацию и сунул ее Марусе, которая очень его выделяла из числа гостей.- До свиданья, Маруся... Если что нужно, протелефоньте. Семен Исидорович поднял воротник, вышел, тут же забыв о Николае Петровиче, и кликнул извозчика. Экипажа у него с октября не было. Яценко вернулся в столовую. Артамонов тоже с ним простился. Он и задержался для того, чтобы не выходить с Кременецким, которого все-таки недолюбливал, несмотря на сблизившую их общую петербургскую беду.- И вы уходите? Спасибо, что зашли, Владимир Иванович, - безучастным голосом сказал Яценко. Артамонов взглянул на него и вдруг вспомнил Наталью Михайловну, прежний милый дом, где так были рады гостям. "Да, здесь кончено, - тоскливо подумал он. - А может, везде кончено, и старое никогда не вернется..."- Ну, прощайте, дорогой друг, - сказал он, крепко стиснув руку Николаю Петровичу. На кухне Маруся развернула пакет. Там было два фунта прекрасного сахара-рафинада, кофе, конденсированное молоко. Она с особым удовольствием разложила все так, как лежало при Наталье Михайловне, когда были полны стоявшие на полках фаянсовые коробки с надписанными названиями продуктов. Маруся собиралась уходить, но, не удержавшись, тут же поставила на огонь воду, насыпала кофе в мельницу и привычным движением принялась вертеть ручку. Это доставило ей такое удовольствие, что она нарочно медленно вертела, то открывая, то закрывая полукруглую крышку, под которой понемногу опускалось зерно. Когда ручка пошла легко, впустую, Маруся вытащила из мельницы ящик, с наслаждением понюхала ароматный коричневый порошок и сварила кофе. Она налила себе стакан, выпила, улыбаясь от радости, горячего кофе с двумя кусками сахару, с полной ложкой конденсированного молока. Затем поставила другой стакан с сахарницей на поднос и торжественно понесла в кабинет барина. Николай Петрович лежал на диване. Он теперь и спал в кабинете. Вместо ночного столика у дивана стоял табурет, покрытый газетным листом, который никогда не менялся.- Кофе принесла, - сказала Маруся радостным и гордым тоном.- Спасибо... Поставьте сюда.- Сейчас бы выпили... Горячий...- Да, я сейчас выпью... Вам нужно что-нибудь?- Денег на завтра дайте... В лавке будут с утра давать сало, если не врут, - взволнованно сообщила Маруся. - Свиное топленое по четыре двадцать, скотское по два пятьдесят. Яценко вынул желтую ассигнацию.- Хватит?- Как же может на все хватить? - кисло сказала Маруся. - Ну, да я скотское куплю, самую малость.- Да, скотское. Больше ничего? - "Прежде не говорили скотское сало, - подумал он. - Все и в мелочах стало грубее"...- Больше ничего... А я сейчас ухожу, Николай Петрович, - сообщила для сведения Маруся и удалилась в свою комнату, не дожидаясь ответа. Яценко, наверное, разрешил бы Марусе уйти, но она не прочь была показать, что теперь никаких разрешений не требуется. В своей комнате Маруся принарядилась, затем достала из ящика листок сероватой плотной бумаги: приглашение на бал. Наверху листка было от руки написано: "Развеселая танцулька", а внизу: "Цена пять рублев". Но Маруся не платила: ей в подарок прислал билет знакомый матрос. Одевшись, осмотрев себя в зеркало, припудрившись пудрой барыни, она потушила свет и обошла квартиру. Везде все было благополучно. Маруся спустилась по черной лестнице и вышла из дому, вздрагивая от холода и волненья: на улице было жутко.