Но главное в том, что в этой элегии принципиально меняется соотношение поэтических мотивов, связанных с эмоциональным миром автора. В прошлом лирического героя были веселье и печаль, но помнит и ценит, прежде всего, «печаль минувших дней». Свой путь он представляет полным труда и горя. Но на этом пути главным чувством все-таки оказывается не беспросветность, а надежда: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». И связывается эта надежда с теми ценностями, «наслаждениями», в утрате которых лирический герой признавался в 1820 году:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Искусство, любовь, надежда на лучшее будущее — утверждению этих ценностей посвящена элегия. На место горькой памяти в элегии 1820 года приходит трезвая надежда.
В аналогичном отношении находятся еще две знаменитые элегии. Их тема: размышления о неизбежной смерти и о ценностях, которые человек может сохранить перед ее лицом. Элегия «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829) относится к концу романтической эпохи. Она, как и «Элегия» 1830 года, строится как прямое размышление лирического героя, включающее некоторые опорные элементы внешнего мира.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
И город, и храм, и безумные юноши оказываются условными поэтическими деталями, поэтизмами, необходимыми для развития мысли... «Мы видим одинокого поэта в толпе прохожих. Однако в каком городе происходит действие — в русском или в иностранном? Какие в нем улицы — широкие или узкие? В какое время дня — утром или вечером? В дождь или в хорошую погоду?» — задавал по поводу этой пушкинской элегии безответные вопросы литературовед В. М. Жирмунский. И сам же отвечал на них: «Поэт выделяет только один признак — «улицы шумные». Большая конкретность или наглядность ему не нужна, даже противоречила бы существу его мысли: он хочет сказать — «в каких бы улицах я ни бродил», то есть вечером и утром, в дождь и в хорошую погоду. Те же замечания относятся и к образам из последующих стихов: «многолюдному храму» (какой храм?), «безумным юношам» (какие юноши?). В таком контексте и «дуб уединенный», «патриарх лесов»: оказывается не конкретным образом, а лишь примером, иллюстрацией общей мысли, «долгожительство природы в сравнении с человеческой жизнью».
Поэтика условных формул, связанная с романтической эпохой, особенно очевидна в использовании еще одного тропа, перифразы. «Мы все сойдем под вечны своды» означает «мы все умрем», и было бы неправильным представлять себе «образ»: длинное шествие, спускающееся под «вечные» каменные своды».
В стихотворении «…Вновь я посетил…» (1835) поэтический язык принципиально меняется. На смену поэтической условности и метафорической обобщенности приходит сугубая конкретность образа и поэтического размышления. «Уголок земли, где я провел / Изгнанником два года незаметных», «опальный домик», «холм лесистый», «озеро» и многие другие предметные и детали стихотворения абсолютно реальны, допускают биографический комментарий: это пейзаж окрестностей Михайловского, где Пушкин провел в ссылке два года.
Конечно, далеко не каждая изображенная поэтом деталь поддается проверке. Он, как и раньше, создает замечательный художественный образ. Но, подобно «Отрывкам из путешествия Онегина», этот образ рассчитан на непосредственное, в том числе и зрительное, восприятие и представление.
«Дуб уединенный» в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» — иллюстрация общей мысли. Три сосны, «младая роща», послужившая основой главной мысли элегии «…Вновь я посетил…», настолько убедительно вписаны в пейзаж окрестностей Михайловского, что их показывают туристам и через 150 лет после смерти поэта: словно эти сосны — вечны.
В романтической элегии, размышляя о возможной смерти, поэт выбирает близость к «милому пределу» и благословляет будущее: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть, / И равнодушная природа / Красою вечною сиять». В более поздней «михайловской» элегии этот образ конкретизируется, вписывается в пейзаж, приобретает очень конкретный, семейный характер.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Образ «младого племени» соединяет природу и человека. Это и молодая поросль сосен, и потомки поэта, которых еще нет. Она же, вечная и равнодушная природа с ее вечной красой, объединяет во взгляде на нее, в воспоминании, людей разных поколений. Сосны, которые видит поэт, увидит и его внук.
Поэтическая образность и метод пушкинской лирики меняются. Логика мысли, отношение к миру сохраняются. Светлая печаль прощания с жизнью и надежда на будущие поколения, благословение «младой жизни» становятся смыслом этих пушкинских элегий.
1.3. Мир русской деревни в эмоциональном выражении поэзии А.С. Пушкина
Попав в деревню, двадцатилетний Пушкин друг Чаадаева и Николая Тургенева, автор «Вольности», дерзких политических эпиграмм смотрел на окружающее иными глазами, чем за два года до того. Тогда его взору представлялся «беспечный мир полей», его занимали «легкокрылые забавы». Теперь все виделось по-иному, вокруг него почти ничего не изменилось, зато решительно изменился он сам. Он по-прежнему был «веселым юношей», но серьезные мысли, пришедшие на смену наивной беспечности, создали новый эмоциональный мир, связанный с духовным развитием, новое отношение к жизни.
В июле 1819 года в Михайловском Пушкин написал стихотворение «Деревня» — самое сильное и русской литературе после «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева обличение крепостнического варварства и страстный призыв к его уничтожению, выдающийся образец вольнолюбивой лирики молодого поэта и всей гражданской лирики декабристской эпохи. То, о чем шла речь, о вечерних собраниях у Тургенева (о них Пушкин не забыл и постоянно упоминал в письмах друзьям из Михайловского), здесь приобрело особую реальность, облеклось в конкретную поэтическую форму.
Современники правомерно связывали создание «Деревни» с пребыванием Пушкина в Михайловском - Александр Иванович Тургенев, старший брат Николая Иванович: и давний друг семьи Пушкиных, сообщал брату Сергею в конце августа 1819 года: «Пушкин возвратился из деревни, которую описал». Тогда же в письме П. А. Вяземскому, восторженно отзываясь о «сильных и прелестных» стихах пушкинской «Деревни», находил в ней «преувеличения насчет псковского хамства» (под словом «хамство» имеется в виду крепостной произвол).
Известно, что псковская деревня, где подавляющее большинство крестьян работало на барщине, отличалась особенной жестокостью крепостнического гнета. Ужасающая нищета, полное бесправие крестьян и безудержный произвол помещиков были явлением повсеместным. Конечно, и в Михайловском знали и заинтересованно обсуждали положение дел в соседних и более дальних имениях Опочецкого, Новоржевского и других уездов.
Так, крепостные гвардии капитана Я.П. Бухвостова, владельца сельца Сафенска и других в Опочецком уезде (с ним доводилось иметь дело еще деду Пушкина Осипу Абрамовичу Ганнибалу), обратились к государю с жалобой, в которой писали, что дочери Бухвостова, наследовавшие его имение, крестьян своих «привели в крайнее разорение и дома отобрали от некоторых, взяли в господские дворы, а имущество отобрали в свои пользы» Крестьяне «униженно просили» освободить их от «нестерпимого мученья». Дело тянулось 7 лет. Последний раз возобновлялось весною 1819 года, а в июле 1820 года псковский гражданский губернатор Адеркас, которому было поручено произвести расследование, «при объезд» Опочецкого уезда лично объявил крестьянам дочерей Бухвостова, чтобы они сохраняли должный порядок и повиновались владельцам». Случалось, что изнуренные непомерной эксплуатацией (на помещика работали по 4-5 дней в неделю), вконец разоренные, лишенные не только земли, но и всего имущества, крестьяне умирали с голода - такое было, например, в селе Покровском Торопецкого уезда, владении помещика Павла Петровича Караулова. Умирали и от истязаний - так, в июле 1819 года в Порховский нижний лемский суд поступил рапорт сотских Карачуницкого погоста, в котором сообщалось, что «села Жиркова помещик Александр Александров сын Баранов ... крепостного своего крестьянина деревни Липотяги, Григория Иванова наказывал немилосердным образом батожьями, отчего под наказанием тот Иванов в то же время и умер. (Григория Иванова в течение четырех часов секли розгами несколько дворовых и сам помещик - А. Г.) Сверх того том Барановым еще два крестьянина так сильно наказываемы были, что находятся в отчаянности» (27,119). По этому делу в качестве свидетеля допрашивали двоюродного дядю Пушкина поручика Петра Исааковича Ганнибала, с которым поэт мог встречаться, будучи в Михайловском. В январе 1819 года получило широкую огласку дело о смерти крепостного помещицы села Кислое Великолукского уезда Екатерины Петровны Абрютиной — Сергея Трофимова: его четыре раза нещадно били кнутом дворовые и сама помещица, «после чего приказала надеть на шею рогатку, а на ноги железы, а сверх того и руки цепями прикрепить к ножным кандалам крестообразно и цепью приковать к стене и давать ему ежедневно фунт хлеба с водой» (27,45). Трофимов умер спустя три дня от ран и истощения.
Обращение Абрютиной со своими крепостными было настолько вопиющим, что это не мог не засвидетельствовать даже Великолукский уездный предводитель дворянства. В записке, составленной им 2 апреля 1819 года, говорилось, что помещица «обращается с ними очень строго, и самомалейшая вина не проходит без наказания: крестьяне отягощаются господскими работами в рассуждении хлебопашества, и ни один крестьянин не имеет способов заняться вовремя своей пашней и сборкой хлеба, не окончив господской, и почти все без изъятия по окончании господской работы и по праздникам ходят, прося подаяние».