"Наверное, и к лучшему, что не писала по горячим следам, а лишь сейчас раскрою тетрадь! -- размышляла я. -- Не по горячим следам... Ведь и хирургические операции в "горячем", или, как еще говорят, в "остром" состоянии опасаются делать. Хорошо, что не торопилась: "большое видится на расстоянье" не только в истории государства, но и в истории жизни одного человека, одной семьи..."
Попав в терапевтическое отделение, я вспомнила, как совсем молодой лежала в отделении с более пугающим названием -- в онкологическом. Меня туда направили, как выяснилось, по ошибке, без должного основания, а некоторых, увы, с основанием. Вспомнила Иришку и Маришку, которые так ждали звонков, изготовившись на краю своих неприглядных больничных коек мчаться навстречу тому, что казалось им зовом любви. Но зов постепенно увядал как бы в тон увяданию их здоровья. Я прожила уже почти в три раза больше...
Почему и в тетради я начала свои записи с тех далеких времен? Не знаю. Ведь это было еще до рождения сына. Некоторые люди старшего поколения делят жизнь на "до войны" и "после войны". А я делила на "до рождения сына" и "после его рождения".
Да, начала я издалека. И дошла до поры сегодняшней. Много исписала страниц... Ведь пролежала я столько, сколько продолжались гастроли: полтора месяца.
Инсулин, уколы... Без этого я не могла. Остальное лечение неизлечимой болезни мне казалось напрасным. Кроме телеграмм, о которых и сестры мне сообщали так, будто обнаруживали средство исцеления:
-- Беспалова, вам опять!...
Валерий еще в детском саду направо и налево все раздавал. Он сберег этот размах, который Лидуся называла купеческим. Учитывать стоимость каждого телеграфного слова он не желал. Телеграммы были похожи на письма -- кратчайшие слова, именуемые "союзами", он сохранял: зачем уничтожать или разрывать союзы? Без их помощи в жизни в телеграммах иногда не поймешь, что к чему.
Сын обычно, как говорила Лидуся, "был скромен до безобразия". В телеграммах он этого безобразия не допускал... Судя по ним, гастроли проходили блистательно. Я могла допустить, что, оберегая меня от потрясений, Валерий преувеличивал. Но преувеличивать можно лишь то, что в основе существует реально.
Когда же я увидела Лидусю, вернувшуюся с гастролей, то поняла: слово "блистательно" не являлось гиперболой. Лидуся сама блистала -- и ей можно было говорить только то, что было похоже на аплодисменты.
Атмосфера встреч на вокзале, изысканная услужливость администратора по прозвищу "Что? Где? Когда?", отработанная вежливость гостиничных дежурных по этажу и, наконец, благожелательность и даже восторженность зрительных залов -- такая атмосфера не могла постоянно обитать дома. И Лидусю потянуло в следующие гастроли.
Потянуло, но ехать она не спешила...
-- Гастроли бывают разные, как и гостиницы, в которых останавливаются гастролеры, -- объясняла она Валерию, который вообще предпочитал жить дома, а не в гостинице, петь в родном городе и за течением моей болезни наблюдать не издали, а вблизи. -- Надо, чтобы предстоящая поездка была еще счастливее предыдущей. А счастье как завоевывают?
-- Личное или творческое? -- спросил Валерий.
-- Они взаимозависимы, -- уверенно заявила Лидуся. -- Счастья же в искусстве добиваются только подвижники.
А я воскликнула:
-- Впитывай, впитывай!...
Струны рояля, наверное, не выдержали бы Лидусиного подвижничества, если б за ними не следил лично Модест Николаевич. Слава богу, дом наш был построен до первой империалистической, и сквозь его стены звуки к соседям не прорывались. Голос моего сына Лидуся берегла больше, чем свои руки. Она, к примеру, заставляла Валерия, будто ребенка, спать днем.
-- Тихий час, -- объявляла она. -- Как в детском саду!
И объясняла мне:
-- Во сне он не разговаривает. Надо, чтоб связки полностью расслабились, отдохнули.
Лидуся придумала новую программу: "Романс наших дней". А концертные программы и становились для нее программами непрерывных действий.
-- Почему-то к слову "романс" хочется добавить эпитет "старинный". А мы докажем, что этот жанр не только живет, но и процветает! Конечно, в творчестве всего нескольких композиторов. Но таланты никогда толпами по земле не бродили. "Кучка" была... И сейчас наберется.
-- "Могучая"? -- спросила я.
-- Достаточно мощная.
-- Публика все же предпочитает романсы старинные и классические, -- робко высказала я свое опасение.
-- Современное тоже может быть классическим, -- не возразил, а как бы разъяснил мне Валерий. -- Стасов не боялся возводить на пьедестал живых. Если они заслуживали... Но не только критики должны возводить -- и исполнители тоже.
-- Наши гастроли это докажут! -- темпераментно подхватила Лидуся.
Я поняла, что снова пора в больницу.
"Зависть обвиняет и судит без доказательств", -- прочла я у одного мыслителя. Предельно мобилизованная на защиту сына от зависти, я продолжала вооружаться раздумьями знаменитостей, страдавших когда-либо от нападений завистников. Страдали, как я выяснила, фактически все... Каждый имел своих гонителей. Правда, имена страдавших сохранили века, а имена нападавших бесследно канули в Лету. Но страдавшие об этом не знали и этим не могли утешаться...
Я имела право презирать и ненавидеть завистников, потому что сама ни в каких случаях и никому не завидовала. Кроме, пожалуй, людей преклонных лет, не отягощенных недугами своего возраста, не нуждающихся в посторонней помощи и не изнуряющих своим бессилием родных и близких. Я думала: "Мне бы такое!..." Но такого мне не досталось. Еще не достигнув старости, я досрочно приобрела ее боли и немощи.
Гастроли дуэта, казалось, хотели помочь мне: благодаря им я регулярно укладывалась в больницу.
Из детского сада пришлось уйти... Проститься с моей работой означало проститься с детьми. А это, я думаю, труднее, чем с конструкциями, чертежами и кабинетами. В течение долгих лет я опять и опять как бы начинала жить заново: когда учишь произносить слова, и сама этому учишься, а когда помогаешь постигать окружающее, и сама постигаешь его по-иному... Не разлучаясь с детьми, чудится, не расстаешься и с собственным детством. А разлучившись, с грустью наверстываешь те годы, которые -- такой возникал мираж -- отделяли тебя от твоего настоящего возраста.
-- Вам нужен покой! -- убеждали врачи.
Но, став пенсионеркой и еще не привыкнув к этому состоянию, не слыша больше произносимое десятками младенческих голосов то призывно, то жалобно, то просто с нежностью. "Анна Александровна!", я покоя не обрела. Потому что не с должностью, не со службой рассталась, а с детьми.
Предстояла и очередная разлука с сыном. "Романсу наших дней" предоставили не только "авторитетнейшие географические точки", как говорил администратор "Что? Где? Когда?", но и лучшие, "самые престижные", по его словам, концертные залы. Одна разлука печально состыковалась с другой. Стыковка не была плавной и незаметной, она отозвалась в моем организме таким нервным толчком, что, слушая очередную репетицию новой программы, я стала помимо воли все глубже погружаться в свое любимое старинное кресло, в котором, как мне грезилось еще с малых лет, можно было спрятаться, укрыться от беды и невзгод. Постепенно я начала утрачивать ощущение мелодии, а потом и звуков вообще. Впала в трагичное забытье, которое называлось "комой" -- словом, по-прежнему ассоциировавшимся у меня с извечной потешной игрой, с комьями снега, летящими по разным траекториям через дворик детского сада.
Позже я узнала, что Валерий оказал мне срочную помощь -- сделал укол, а затем уж вызвал ту "Скорую помощь", которая могла явиться нескоро.
Нельзя было сказать, что я окончательно "пришла в себя" силы, которые покинули меня, не возвращались. Но в сознание я вернулась... Однако время от времени бессильно прикрывала глаза -- и тогда Валерий паническим полушепотом заклинал:
-- Не пропадай... Очнись, мамочка! Не пропадай...
Сын поманил Лидусю в коридор. И там что-то сказал ей. Его слов я не слышала... И только Лидусин ответ помог мне понять: он сказал, что надо отменить гастрольную поездку по "авторитетнейшим географическим точкам", и, вероятно, добавил: "мама -- тяжелобольной человек".
-- Значит, наша судьба так всегда и будет... сталкиваться с ее здоровьем? -- спросила Лидуся от раздражения слишком внятно. Думаю, она полагала, что я не вернулась из забытья.
-- Но ведь мы можем выступать и здесь... у нас в городе, -- предложил Валерий.
-- Давай лучше ограничимся одним районом! В общем, я понимаю... Наша музыкальная карьера остановлена стоп-краном под названием "диабет".
-- Болезнь пройдет.
-- Ты знаешь, что этого не будет. А тянуться она может долго. Непредсказуемо долго... -- Лидуся не сдерживала себя: она была уверена, что я в забытьи. Громкостью голоса
она как бы пыталась заглушить для Валерия смысл своих фраз.
-- Тише... Ты что хочешь... сказать?! -- потрясенным полушепотом спросил он.
-- Ничего, кроме того, что сказала.
-- Мы никуда не поедем... Я так решил.
"Далеко все зашло... Далеко! -- точила я себя бесконечными раздумьями в больнице. Я нарушила программу Лидусиных действий. Сама того не желая, посягнула на новый ее проект... А этого она не допускает! Я мешаю не только гастролям, но и спокойствию, без которого, как говорит Лидуся, ""успеха не может быть". Творческий непокой, уверяет она, должен сочетаться с зоной покоя вокруг творчества... Я мешаю их единению стать абсолютным. "Дуэт -- это одно лицо в двух лицах!" -- такова суть Лидусиной "дуэтной" теории. Значит, я мешаю их счастью... Не слишком ли многому я мешаю? Лидуся не сворачивает с намеченного пути. Не отступает ни на вершок... Но вдруг наткнулась на мою болезнь. Она переступит через нее. И через меня вообще! Через все переступит... Я поняла это наконец и, кажется, до конца. Тогда надо что-то в этой тетради исправить, переписать. Написать заново! Зачем? Да так... Ради точности и справедливости. Справедливости? Но разве я не была заодно с Лидусей? Во всем заодно!... А если так, смею ли хоть в чем-нибудь обвинить ее? Самая умная девочка в детском саду... Не я ли первой возвестила об этом? А надо ли было это провозглашать? Добрый гений нашей семьи... Сколько же опрометчивых провозглашений и всяких опасных нелепостей преподносим мы людям уже во младенчестве! И в юные годы... Так имею ли я право кого-либо упрекать? Но все равно допишу, исправлю..."