Для русского человека незыблемым духовным стержнем испокон веков была христианская, православная нравственность. Новая Россия все больше отходит от этих канонов, решив самостоятельно справляться с жизнью, провозглашая свои, новые законы.
Отсутствие прочного нравственного стержня в душе Райского лишает его жизнь
ясного, глубокого смысла, поэтому он и не может найти свое место в искусстве, бесконечно страдает от скуки и неудовлетворенности собой. В душе героя причудливо смешиваются высокие идеалы и низменные проявления человеческой натуры. В праздности и отсутствии твердого духовного ядра в душе героя кроется и причина его любовных неудач.
В результате на страницах «Обрыва» перед читателем разворачивается драма Рай-ского-художника — одаренного человека, не нашедшего своего места в жизни, растратившего свой талант впустую. Но драма Райского не ограничивается только эстетическими проблемами. В ней отражается судьба молодого поколения, утратившего связь с коренными устоями русской жизни.
Хранительницей этих устоев в романе является бабушка. Бабушка — настоящий кладезь тысячелетней народной мудрости. Она «говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости», ссорится за них с Райским, и весь наружный обряд жизни отправляется у ней по затверженным правилам. Кажется, что жизнь для бабушки проста, ответы на все вопросы она черпает в проверенной веками мудрости предков. Она не набожна, но нормы православной морали для нее святы, как святы и традиции местного дворянского общества. Жизнь бабушки и обитателей ее поместья течет спокойно, размеренно, все в ней правильно, все складно, без потрясений и сбоев с прямого, строго определенного порядка вещей. За это Бережкову уважает весь город, сам губернатор ездит к ней на обед. Любят и побаиваются Татьяну Марковну и вверенные ее попечению крестьяне. Все знают, что она строга, но справедлива. От ее зоркого взгляда не ускользает ни один уголок в усадьбе, ни одно событие в жизни крепостных людей.
Правда, писатель вовсе не идеализирует свою героиню. Подобно тому как в старой, патриархальной России рядом с глубокими нравственными установлениями присутствует и много крайностей, пережитков старого века, обломков многовекового крепостнического уклада жизни, так и в Татьяне Марковне еще живы привычки помещицы-крепостницы. Так, например, членов ее семьи в случае болезни лечит врач из города, тогда как болезни дворни и деревенских жителей врачует знахарка Меланхолиха, от чего люди часто умирают. Бабушке свойственна и ограниченность жизненных интересов: «По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов "имения" и, наконец, города. Этим замыкался весь мир».
Но с первых же страниц знакомства с бабушкой читатель ощущает, что за соблюдением внешнего ритуала жизни, за готовой народной мудростью в этой женщине скрывается собственная, усвоенная годами и опытом мудрость, какая-то недюжинная внутренняя сила. Чувствует это и Райский:
«Но когда Райский пригляделся попристальнее, то увидел, что в тех случаях, которые не могли почему-нибудь подойти под готовые правила, у бабушки вдруг выступали собственные силы. и она действовала своеобразно». Ярчайший пример такого «своеобразного" поведения — сцена изгнания Нила Андреича Тычкова. Почти полвека преклонявшаяся перед авторитетом этого высокопоставленного чиновника, пуще огня боявшаяся его осуждения, бабушка, нарушая все законы гостеприимства, буквально спускает с лестницы чванливого старика, перешедшего все границы в своем превосходстве над другими, поставившего свой сомнительно приобретенный чин выше знатности и древности рода Бережковой.
Вспомним также, как бабушка избавила Веру от искушения дальнейших встреч с Марком на дне обрыва после трагической ночи: она распорядилась снести с лица земли беседку, как удаляют отжившие куски коры со здорового дерева. Читателя не может не восхищать то, с каким смирением и достоинством несет эта женщина обрушившееся на нее горе. Мы невольно верим, что и старая Россия, «другая великая бабушка», полна еще внутренних сил, питаемых опытом сотен поколений предков.
«Вот что отразилось, — пишет Гончаров, — ...в моей старухе...: старая, консервативная русская жизнь! Не жили ли старые наши поколения и старшие, господствовавшие и управлявшие нашими судьбами представители этих поколений или лучше сказать, не спали ли они под навесом старой мудрости, пробавляясь преданиями, хотя и соглашались (как бабушка в спорах с внуком) про себя, что надо жить иначе, но боялись, беспокоились, как она, и пятились в страхе от всего нового, зажимая глаза, и, когда нельзя было уйти назад, уступали неохотно, и тогда сквозь обветшавшую, негодную мудрость пробивались свежие русские силы здравого смысла?..»[7,15].
Как видим, писатель ставит в вину старому поколению гордое нежелание смотреть в глаза веяниям новой жизни, и потому вина за падение Веры тяжелым гнетом ложится на плечи бабушки.
Вывод к третьей главе
По своей новой концепции роман оказался направленным на защиту патриархальных усадебных отношений и на ниспровержение демократического движения с его «жалкими и несостоятельными доктринами материализма, социализма...». В нем крепостническая усадьба управляется не Затертым и даже не Штольцем, а представительницей своих исконных владельцев, «столбовой дворянкой» Бережковой, управляется по-старому, без всяких новшеств, но обнаруживает не упадок, а процветание, и называется не Обломовкой, а Малиновкой. В усадьбе живет и несет в себе ростки будущего веселая и по-своему деятельная молодежь — Марфинька, Викентьев. Но рядом есть и симптомы настоящего, идейного пробуждения дворянства. В лице Райского писатель хотел показать «проснувшегося Обломова», в глаза которому блеснул «сильный, новый свет» предстоящих реформ'. Это человек либерального склада, «рыцарь свободы...». Еще дальше могла бы пойти Вера. От раннего замысла в ней остались и способность «подать руку пылкому товарищ}», и даже готовность «уйти из дома». Она могла бы совсем освободиться из-под власти патриархально-домостроевских начал.
Но Райский и Вера сталкиваются с таким резким отрицанием этих начал, что невольно превращаются в их защитников. Отрицание это исходит от политического ссыльного Волохова. Теперь это уже не петрашевец, но выразитель демократических идей 60-х годов, представитель молодежи, усвоивший «злокозненные» идеи «Русского слова». Он отрицает собственность, презирает дворянскую государственность, пытается поколебать святыни религии, подрывает устои нравственности, проповедует идеи материализма и свободной любви. И за ним справедливо упрочивается репутация «циника», «отверженца», «парии», человека, «объявившего войну обществу»
В многозначительном эпилоге романа рисуются четыре фигуры, нами охарактеризованные: Райский, Вера, Марфинька и бабушка. «А за ними, — пишет автор, — стояла и сильно их влекла к себе ещё другая, исполинская, другая великая бабушка — Россия». В свете этих слов сам образ Татьяны Марковны приобретает обобщенное, символическое значение. Не случайно сам Гончаров в одном из писем говорил о том, что «в бабушке, как клочок неба в пруде, отразилась сильная, властная, консервативная часть Руси».
Заключение
Среди судеб великих русских писателей XIX века гончаровская, казалось бы,— одна из благополучных. Его книги еще при жизни их создателя стали классикой, он не пережил ни хулы скептических потомков, свергавших даже Пушкина, ни советских запретов на еретические произведения знаменитых авторов (Достоевского или Лескова, к примеру). И вместе с тем в трактовке его произведений на протяжении десятилетий отчетливо проявлялось «небрежение» самим их существом. Наибольший резонанс получили те критические публикации, что рождались в обстановке полемики и часто отражали взгляды самих критиков в большей мере, чем говорили об искусстве романиста. То были статьи «по поводу» романов Гончарова, а не о них.
Интерес читателей к наследию романиста то падал, то возгорался вновь, но эти «приливы» и «отливы» связывались обычно со случайными обстоятельствами и почти не влияли на общую оценку его произведений. Так и предстал Гончаров в год своего столетнего юбилея автором, роль которого в литературном процессе признана, но не объяснена. В 1912 году прозвучали, к примеру, такие оценки: «загадочный писатель», «странное, неожиданное и резко-оригинальное явление в русской литературе»...
В наше время Гончаров, включенный в число надежных критических реалистов, переиздавался очень широко (была проделана серьезная текстологическая работа), однако научное освоение его наследия тормозилось обязательностью для всех советских литературоведов следовать набору идеологических клише. Наличие высказываний о Гончарове революционно-демократической критики дополнительно усложнило ситуацию: ее авторитет вставал на пути самостоятельной трактовки. Когда уже в послесталинское время среди пушкинистов, лермонтоведов, исследователей Толстого, Достоевского и Чехова развернулась борьба мнений, гончароведы, в основном, следовали за Добролюбовым и по-прежнему обсуждали социальную природу обломовщины. Под видимостью благополучного спокойствия в науке о Гончарове скрывался застой: работы о романисте на русском языке гласно и негласно исходили из приятия его творчества как бытописательского, отчужденного от вечных проблем бытия.
За тридцать с лишним лет многое изменилось и — особенно — в последнее десятилетие. Гончаров, кажется, дождался своего часа: во всем мире он, наконец, был введен в круг великих авторов русской литературы. Внимание к нему среди специалистов было явно подпитано двумя юбилеями (столетним со дня смерти и стовосьмидесятилетним со дня рождения), а также подготовкой к изданию Первого Академического Собрания сочинений (Институт Русской литературы РАН (Пушкинский Дом)). Правда, среди зарубежных специалистов (и соответственно, студентов-аспирантов) Гончаров по-прежнему менее популярен, чем такие Мастера русской прозы, как Достоевский, Толстой и Чехов, что сказывается на числе и качестве переводов. Тем не менее, есть основания для осторожного оптимизма относительно гончаровистики в следующем столетии.