Шелестами опушусь.
Музыкальность и мягкий ритм создаются в этом произведении не только особыми фонетическими средствами (текст наполнен «шуршащими» и «убаюкивающими» глухими согласными [ш], прикрытым лабиализованным [у]), но и своеобразной синтаксической и словообразовательной организацией стиха.
Деревня! Душа разгневанная
Гнев порывист. Гнев разметан по сторонам, импульсивен. Открытие Цветаевой состоит в том, что, выражая чувство гнева в слове, она сопоставила пульсацию биоритмов с ритмами сокращения стихотворной «пружины». Это реализуется так.
Нечетные строки оперены мужскими рифмами (ударение на последний слог), а четные - супердактили (ударение на четвертый слог с конца). Значит «пружина» ритма по переменно. То сжимается в конец слова, то растягивается к его началу:
Опила´сь – разгне´ванная – зарекла´сь – с де´монами
(мужская рифма – супердактиль, мужская рифма – супердактиль)
Огней – нисхлетнутыми – дней - косностями
Акцентные полюса меняются, вызывая прерывистость дыхания, так свойственна гневу. Чисто формальный момент – чередование двух разных типов рифм – становится средством не только художественного, но и почти физиологического воздействия. Этот порядок рифмовки нигде не нарушен. За пять строф мы привыкаем к нему, как к новой гармонии – гармонии гнева, и потому последние строфы – негневные, а напротив, влюбленные – звучат для нас новой, но уже усвоенной нами музыкой, ведь их ритмика осталась, той же самою. Оказывается, что одно и то же ритмическое биение способны выразить и гнев, и любовь.
К вам! В живоплещущую ртуть
Руины Лиственные. Душа пророчествующая
Супердактиль четных строк до поры уступает место дактилям, а это относительное облегченье, - опять – таки, по-видимому, бессознательно, - вызвано смягчением страданий души: веянье листьев, их приглушенный шум лечит обиду времени. Душа врачуется веяньем листвы – любви, зеленым ветром крон, нежным шорохом струящихся хвой.… А что за Обида понесена ей, мы хорошо помн6им к 1923г. Цветаева потеряла все: дом, семью, Друзей, Москву, Россию.
Чем же еще лечится такая обида?
Прохладой вечности
По своей системе приемов стихотворение «В раю» во многом сходно с символическим вообще, а с брюсовском в частности произведениями. Это и использование повтора первой строки начальной строфы в последней строфе («Воспоминание слишком давит плечи»), это широко распространенный с легкой руки Брюсова ритмический перебив в последней строке первых трех строф. Цветаева прибегает к перекрестной рифмовке четверостиший, но вторая и четвертая строки не совпадают, последняя как бы усечена:
Где сонмы ангелов летают стройно
Где арфы, лилии и детский хор,
Где все покой, я иду беспокойно
Ловить твой взор.
Впоследствии Цветаева сделает, перебив одним из важнейших своих приемов, придав тем самым русской «книжной» поэзии новое качество, сближающие ее с народным стихосложением, но генетически этот прием будет восходить к Брюсову.[6]
Ритм в поэзии Цветаевой обладает особой структурой, в котором используется различные ритмические формы. Даже в одном стихотворении Цветаева может мастерски использовать пять разных форм ритма, который создаются:
· фонетическими и словообразовательными средствами
· разнообразными комбинациями рифм (мужских, женских, супердактилических)
· использованием перебива, который сближает ее поэзию с народным стихосложением.
Глава IV. Сравнительная характеристика ритмической организации лирики ранних и поздних периодов Марины Цветаевой
Содержательная сторона поэзии Цветаевой складывается под влиянием античной и христианской культур, представление о которых имеет генетическую связь с впечатлениями детства, рассказами отца, чтением литературных памятников, посещением западноевропейских музеев. («Смолы тящеле протекает в вас грусть Саула», «Виноградины тщетно в садах ржавели…»). Форму же ее стихотворений, их ритмомелодику, звукопись можно соотнести с музыкой, в атмосфере которой прошло утро ее жизни.
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана и Кюи
Я узнавала судьбы…
В очерке «Мать и музыка» (1934) Цветаева вспоминает о своем увлечении и занятиях музыкой и, той, которая щедро дарила ей сокровища своего таланта, – матери Марии Александровне Мейн, прекрасной пианистке, «которая на рояле могла все», сходившей на клавиатуру, «как лебедь на воду», привившей к дочери любовь к Шуману, Бетховену. Моцарту, Верди, Чайковскому. Шопену…
«Музыка полнила дом радостью», - отмечала сестра Анастасия.
«Музыка обернулась лирикой», - писала поэтесса, с благодарностью вспоминая музыкальные вечера в родительском доме, игру матери на рояле, ее пение под гитару удивительных по красоте романсов. Стихотворения Цветаевой напоминают маленькие музыкальны пьесы (особенно Р.Шумана), завораживают потоком гибких, постоянно меняющихся ритмов. Интонационный строй передает всю сложную, порой трагическую гамму чувств поэтессы. Ранняя Цветаева тяготеет к традиционно – классическому стиху:
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думая глядя в ночь:
Никто. в наших письмах роясь,
Не понял глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.
Зрелая Цветаева – это пульсирующий, внезапно обрывающийся ритм, отрывистые фразы, буквально телеграфная лаконичность, отказ от традиционной ритмомелодики. «Я не верю стихам, которые льются, - писала поэтесса в этот период. – Рвутся – да!» Выбор такой поэтической формы был обусловлен глубокими переживаниями, тревогой, переполнявшими ее душу. Звуковые повторы, неожиданная рифма, порой неточная, способствует передаче эмоциональной информации.
В руке. – Отпускаю. – Поздно
Держаться. – Шпалы. – От стольких уст
Усталая – Гляжу на звезды.
Так через радугу всех планет
Пропавших – считал-то кто их? –
Гляжу и вижу одно: конец.
Раскаиваться не стоит.
И наконец, революция: муж с белыми, она – в красной столице, где ее духовное одиночество становится невыносимым: «Все истрепала, изорвала, - только осталось, что два крыла» («На тебе ласковый мой, лохмотья…», 1918).
А вот финал «Вечера поэтесс», на котором Цветаева в декабре 1920 г. читала свои стихотворения:
Славянской совести старинной,
Со змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что – невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем,
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою – за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Политехнический музей негодовал, не соглашался, молча сочувствовал…и преклонялся перед силой духа и таланта поэтессы.[7]
По мнению Ю.Терапиано в эмиграционный период своего творчества Цветаева, как бы сократила до предела свою речь, порой заменяя ее одной интонацией голоса то, что у нее должно только подразумеваться, так что читаешь лишь с трудом может за ней следовать. Ряд таких «вздохов» и «выдохов», как, например:
Конь – хром,
Меч – ржав,
Кто – сей?
Вождь толп –
И тому подобное многим казалось утомительным, особенно в длинных стихотворениях или поэмах.
Ритмическая стихия порой совершенно овладевала Цветаевой. Она действительно слушала и беспрерывно слышала «музыку» Магия оставалась лишь в отдельных строфах и строчках, в отдельных изумительных образах, а общая ритмическая напряженность и эмоциональная насыщенность целых пассажей срывалась иногда в вопль, в крик, в непрестанное «нажимание падалей».
Эмиграционный период был самым трагическим. Ностальгия по Родине, частична, а затем – практически полная духовная изоляция, последовавшая за разоблачением и бегством сотрудничавшего с НКВД С.Эфрона; неопределенность положения, желание уехать в СССР, чтобы быть рядом с мужем и находившейся уже там дочерью Ариадной; предчувствие новой беды, быть может, гибели (она не могла не знать о существовании книги-предостережения писателя Андре Жида «Возвращение из СССР», о приезде в Париж Ф.Ф.Расколльникова и др.); чувство обреченности – вот составляющие трагедии, финал, который наступил в Елабуге (Прикамье), маленьком городке, в котором Цветаева вместе с сыном оказалась в 1941 г. (а этому предшествовали прибытие в СССР, арест дочери и мужа, атмосфера страха и лжи, царившие в стране, начало войны и др.).
Н.Гордон вспоминая разговор с поэтессой накануне отъезда в Елабугу, пишет: «Одну фразу ее я запомнил на всю жизнь: «Нина, милая, не чувствую себя одинокой только в бомбоубежище».
31 августа 1941 года Марина Цветаева приняла решение уйти из жизни. Одиночество, состояние безысходности, душевные страдания привели ее к гибели, Н.Клюев, Б.Пильняк, О.Мандельштам и многие другие писатели считают, она стала жертвой сталинского тоталитарного режима.
Невосставимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка – будет мелкой,
Миска – плоской. Через край – и мимо –
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих
Как считает Б.Ширяев «Марина Цветаева поглощена всецело тем, чтобы изумлять читателя своей талантливостью и брать с него дань удивления, ничего взамен не давая. Сказать Цветаевой нечего. Ее искусство похоже не зияющую, пустую каменоломню. И не случайно лучшие, самые удачливые ее стихи были посвящены великому фокуснику Казанове»[8].