Столб светлел и наливался металлическим блеском. И вот они уже стояли у его основания, превратившегося постепенно в закругленную стену из прозрачного светлого металла…
— Ну вот,— сказал Иудей, сделал в воздухе неопределенный жест, и на поверхности стены обозначилась прямоугольная вмятина, вокруг которой мигом нарос наличник и образовалась дверь. Он нажал кончиками пальцев.
«Я знаю, я знаю, как это делается, я это уже где-то видела»,— обрадовалась Новенькая про себя.
Там, за дверью, свет стоял столбом, сильный и плотный, почти как вода. Вошли. Дверь, конечно, исчезла, как будто растворилась за их спинами.
Внутри был яркий солнечный день. Нераннее утро. Начало лета. Стеной стояли большие южные деревья, и не как попало, а в осмысленном порядке. Новенькая поняла, что и здесь есть какая-то простая формула их взаиморасположения, угадав которую, поймешь сообщение, заключенное в них, и сообщение это они несут собой, в себе и для себя, но и для других оно тоже значительно. Это сообщение также заключалось и в оттенках зеленого — от бледного, едва отслоившегося от желтого, до густого, торжественного, как хорал, со всеми мыслимыми переходами через цвет новорожденной травы, блекло-серебряную зелень ивы, пронзительный и опасный цвет болотной ряски, матовый тростниковый, простодушно-магометанский и даже тот технологически-зеленый, который встречается только в хозяйственных и строительных магазинах…
Новенькая зажмурилась от наслаждения.
«Как счастливы сейчас глаза»,— подумал Бритоголовый, которому открывались иногда ощущения отдельных чужих органов… Теперь его собственные глаза ликовали, и радость свою передавали всему телу.
Молодая женщина, сидящая на корточках между двумя криптомериями, встала, увидев Иудея, подошла к нему, и они крепко расцеловались.
«Всех, буквально всех знает»,— удивился Бритоголовый. Они с Новенькой стояли чуть поодаль, не мешая встрече.
— …Ландшафтная архитектура, о чем и мечтала… Последний курс я не успела окончить, оставалось два экзамена и диплом. А здесь, видишь, всему научилась,— женщина погладила криптомерию, и та потерлась о ее ладонь, как хорошая кошка.— Эта парочка все ссорится между собой, никак не могут друг к другу приспособиться. Я их все примиряю.
Лицо ее было привлекательным, хотя и грубоватым: глубоко вмятая переносица, курносый нос, крупный рот… глаза же были большущие, серые, в двойной черной обводке, одна вокруг радужки, вторая из густых черных ресниц под широкими мужскими бровями.
— Сейчас, сейчас покажу вам,— обратилась она уже к Бритоголовому и Новенькой.— Катя меня зовут.
Новенькая заметила, что на Кате мужская майка-безрукавка, в каких выступают боксеры, и натягивалась эта майка большой молодой грудью. Многорядное коралловое ожерелье сплошь покрывало шею… Бритоголовый же увидел то, что именно покрывали веселенькие кораллы,— неряшливый прозекторский шов от самой надключичной ямки вниз…
— У меня лучше всего с деревьями получается, на одном языке говорим,— Катя указала на два отвернувшихся друг от друга дерева,— а эти криптомерии у меня любимцы… Может, вы помните, была такая дурацкая игра — почта цветов. Желтый нарцисс — к измене, красная роза к страстной любви, незабудка — верность до гроба…— она улыбнулась, показав неплотно подогнанные один к другому зубы.— Так вот, самое смешное, что все более или менее так и есть… Соответственно этому и высаживать их надо, чтобы текст не нарушался… Садик-то этот для безымянных детей.
Бритоголовый и Новенькая переглянулись: каких безымянных детей?
Иудей шел чуть сбоку, бормоча под нос:
— Уж мог бы догадаться сам, без подсказки… И твои там…
Аллея из криптомерии вела вниз, к воде. Воды не было видно, но был запах, обещающий воду, тот сильный запах, который за десятки километров чуют животные и несутся к водопою…
Озеро было совсем небольшим, округлым и как будто слегка выпуклым. Его синяя вода была подвижной и искрилась.
— Трудно смотреть?— догадалась Катя.— Я тоже первое время мучилась, пока глаза не привыкли. Надо смотреть как бы немного мимо, не в упор. Ну что, показать поближе?— последний вопрос адресовался к Иудею.
Он кивнул. Катя взошла на легкий мосток, дугой висевший над озером, легла на живот и опустила обе руки в воду. Она поболтала немного руками, что-то тихо сказала и поднялась, держа в руках нечто, как сперва показалось, стеклянное. Оно искрилось. Катя сунула этот слиток света, воды и голубизны в руки Бритоголовому. Он принял это в сомкнутые ладони и прошептал:
— Ребенок…
Никакого ребенка Новенькая не видела. Иудей присел на мостке, заговорил торжественно, как на собрании:
— Он родился совершенно здоровым, от здоровых и красивых родителей и умер через неделю от родовой инфекции. Мальчик плакал, страдал. Его отец покинул свой дом, лучший дом в каменном городе, единственный деревянный дом, и всю неделю лежал на земле, не ел, не пил и молил Всевышнего, чтобы он сохранил ребенку жизнь. Но Всевышний на этот раз отвернулся от своего любимца — нечего было прелюбодействовать с чужой женой, даже если у нее груди, как два ягненка, и волосы, как стадо коз, сходящее с горы Галаадской… И так далее… Да еще и мужа этой красотки на верную смерть послал, чтобы завладеть еще одной, когда и своих баб предостаточно… Ну?
— Нет, не знаю,— покачал головой Бритоголовый.
— Ну, здравствуйте… Этот младенец умер, можно сказать, по-вашему, некрещенным. Потом эта пара произвела еще одного младенца. Тот выжил. Звали его Соломон.
Бритоголовый засмеялся:
— Откуда ты знаешь? Ты же Библию сроду не читал?
— Читал я. Только я тогда, ничего не вычитал. Но я, понимаешь, еврей. А евреям Библию за так дали. Она в нас растворена, а мы в ней. Даже если это нам не нравится. И даже если это не нравится вам… Поэтому, когда мне ее предъявили в один ответственный момент, оказалось, что я и она — одно. Несмотря на то что второго такого идиота, эгоиста и ничтожества мир не видывал.— Иудей улыбался, склонившись над искрящимся шаром. Теперь настало время бормотать Бритоголовому:
— Друг ты мой, да что же ты говоришь? Он старший брат царя Соломона, воздвигшего Первый Храм в Иерусалиме? Две тысячи семьсот лет?
— Но у него нет времени, у него только состояние,— заметила Катя, о которой забыли.
— Хорошо, пусть так. А другие? А другие кто?— Бритоголовый передал в руки Кати искрящийся шар. Она дошла до середины мостка, встала на колени и, выгнувшись по-кошачьи, опустила загадочное существо в садок младенцев. Потом махнула рукой, приглашая всех на мостик.
Озеро было полно, просто кипело от шаров — прозрачных, голубоватых. Новенькая вспомнила про длинный картонный ящик, в котором хранились рождественские елочные игрушки ее детства, и среди них, завернутые каждый в отдельную бумажку, самые любимые — шары…
«Ну конечно, все правильно»,— заволновалась Новенькая. Что именно правильно, она не смогла бы объяснить…
— Здесь и нерожденные, абортированные… Иногда они дозревают и опять восходят,— деловито объяснила Катя.— Вон, кстати, совершенно дозревший,— и она сунула руку, пытаясь выудить нечто, что явно не хотело быть выуженным.
— Мы же с тобой в философии хорошо пошарили,— начал было Иудей, но Бритоголовый его перебил:
— Нет, нет. Я больше историей интересовался.
— Да ладно. Помнишь Лейбницевские монады? Очень близко, надо признать. И Блаженный Августин догадывался… Ну, про каббалистов я и не говорю, они, надо отдать им должное, при всей невыносимости их метода, много накопали…— он вдруг хмыкнул.— Что там ваш Федор Михайлович насчет слезинки ребенка говорил? Всевышнему замечания делал, что гуманизма в нем мало…
А Новенькая глаз не могла отвести от Кати — та выудила совершенно прозрачный шар размером с большой апельсин, подула на него, уложила на ладони и замерла. Шар чуть качнулся, слегка дернулся, начал было неуверенное движение вверх, но, как будто испугавшись чего-то, снова приник к ладони.
— Боится, маленький,— со счастливой улыбкой сказала Катя.— Им сейчас страшно очень… Трудиться идут. Кто на подвиг, кто на подлость… Но этот, этот очень хороший…
— А есть плохие?— изумилась Новенькая.
Катя вздохнула:
— Да все разные. Есть напуганные, травмированные… А чем больше страху они натерпелись, тем больше от них будет зла…
Звучало это убедительно, тем более что у Новенькой опять возникло ощущение, что она об этом что-то и сама знает.
— Возьми-ка его,— сказал Иудей Бритоголовому.
Бритоголовый почувствовал, что и сам очень хочет подержать в руках это существо. Он накрыл ладонью шар, прижавшийся к Катиной руке. Катя повернула ладонь так, что шар плотно лег в руку Бритоголовому. По весу, по ощущению живого тепла, беспокойства и доверчивости это был ребенок. И, несомненно, мальчик.
— Ну, благослови,— сказал Иудей.
— Это не по моей части, это по вашей, по еврейской. Я про это ничего не знаю,— улыбнулся Бритоголовый, но не Иудею, а запечатанному в шаре существу, обещающему стать младенцем.
— Он тебе не чужой. Дай мне… А не хочешь благословлять, не надо. Просто пожелай ему, чтобы он стал хорошим врачом.
— Это да,— легко согласился Бритоголовый.— Пусть будет.
Шар легко оторвался от ладони и, как пузырек воздуха в воде, поплыл вверх… покуда не достиг какой-то невидимой преграды, возле которой замедлился, уперся в нее, с усилием пробил и исчез, оставив после себя звук лопнувшей пленки и унося в сердцевине своего существа воспоминание о преодолении границы раздела двух сред…
глава 5
Бритоголовому теперь приходилось трудно: Манекен еле двигался, временами замирал, засыпая на ходу, и тогда Бритоголовый закидывал его за спину, как мешок, и волок на спине не без усилия. Иудей несколько раз предлагал помочь, но Бритоголовый качал своей шарообразной головой с коротким редким ежиком и отфыркивался: