Таня заглянула через плечо:
— Толстой? Перечитываешь? Зачем?
— Честное слово, не знаю. Тянет. Почти каждый год, обязательно летом. Вот так, на пляже. В поезде… Во саду ли, в огороде… Вроде как родственника навестить. Из чувства долга. Но и по любви тоже. И скучновато. И необходимо.
— Да, да. Знаю. И мама моя вот так же всю жизнь Толстого читала. Ее отец, мой дед, был толстовец или что-то в этом роде. Его расстреляли.
— Да что ты? Толстовцев тоже брали?— удивилась Коза.
— А как же? Обязательно…— она закрыла глаза. Увидела неожиданно яркую картину — чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба…— Я не люблю его. Нет, не так. Вот он пишет, что не верит в музыку Баха, в любовь женщин, в красоту гор, и ты с ним готов согласиться. А он — раз!— напишет вдруг три предложения о красоте гор, так что бьет тебе по глазам… И все переворачивается…
Она перекатилась со спины на живот, уперлась локтем в песок:
— Спасибо тебе, что ты меня в эту дыру вытащила. Место, конечно, потрясающее… Безлюдье…
В действительности отдыхающих было довольно много, их можно было наблюдать по утрам на местном базарчике — жители Запорожья, Донецка, Кишинева. Особенно много отдыхающих подъезжало к концу недели. Но все они дружно группировались на двух пляжах — санаторном и, как его называли, общем… Молдаване с вислыми усами, украинские шахтеры, багровым загаром наспех покрывающие затемненные угольной пылью лица, их полнотелые жены и орущие дети раскладывали домашние припасы на прибрежной загаженной полосе, выпивали теплую водку, играли в круговой волейбол, плескались в мелководье и уезжали, оставив после себя смердящие горы отбросов, смываемые очистительными осенне-зимними штормами. Кем бы они себя ни называли, они были истинными потомками исчезнувшего варварского мира.
Ни песчаная коса, ни дикий морской берег под лестницей никого не интересовали. Миновав унавоженный общий пляж, Таня со своими спутниками выходила на косу, и уже через двести метров совершенно исчезали остатки варварской стоянки. А уж если, следуя за изгибом косы, они проходили три-четыре километра, то оказывались в таком отдалении, в такой необитаемости, что и вообразить невозможно…
Во вторую субботу их пребывания на лимане, уже отболев ожогами, они забрались на самую середину косы, где сохранились развалины неопределенного каменного строения. Вероятно, зимние волны достигали этих развалин, а приезжающие народы — нет, и оттого ни битых бутылок, ни консервных банок не водилось в корнях жалких кустиков, выросших под прикрытием нагроможденных камней… Подошли поближе и увидели там укромно между камней натянутый из простыни тент, а под тентом несколько молодых людей.
— Музыканты из клуба,— бросив беглый взгляд в их сторону, тут же узнала Таня.
— Какого клуба?— удивилась Коза.
— Ну, морского, где наша мама Зина…
— Я на них и внимания не обратила. У тебя, Тань, потрясающая зрительная память. Как ты запомнила?— удивилась Коза.
Пианист, самый из них старший, толстоносый и мохноногий, махал им приветливо рукой:
— Welcome, ladies, welcome!
Все звали его Гариком, но имя у него было другое — труднопроизносимое армянское, и когда он выпивал первую рюмку чего угодно, то немедленно переходил на английский, который знал особым джазовым образом: исключительно через музыкальные термины и тексты классических блюзов. Джазисты были сплошь чокнутые люди в те времена, но среди Таниных друзей таковых до сегодняшнего дня не водилось. Саксофонист сидел почти спиной, но Таня узнала его по светлым прямым волосам такой длины, которая в те годы считалась вызовом общественному спокойствию. Он оглянулся, посмотрел на Таню, и она немедленно схватилась за живот — ребенок взбрыкнул с необыкновенной силой.
— Ты чего?— спросила его Таня. Он бултыхнулся еще раз и затих. Все в порядке.
Таня с Козой еще раздумывали, стоит ли свернуть в их сторону или сделать вид, что они идут своим путем, но Мишка уже подбежал к музыкантам и сообщил:
— А вы на нашем месте сидите. Мы здесь всегда…
И они не прошли мимо, остановились… Эти десять метров, что отделяли Таню от саксофониста, были как будто сделаны рапидом: он поднял к виску замедленную руку, прядь волос шевельнулась длинным томительным движением. Он коснулся волос, замер, медленно повел шеей, улыбнулся углами губ, и они потекли вверх, и открылись крупные верхние зубы, и мелкие нижние, как у молодого щенка. И это все было крупным кадром, с увеличением. Он улыбался Тане, он смотрел на нее все тем же замедленным взглядом, и Таня уже тогда, кажется, догадалась, что в эту минуту совершается ее судьба.
Музыканты были пьяны, но в меру. Вечером они должны были играть в местном доме отдыха и соблюдали рабочую норму. Они играли вместе уже полгода и отлично знали, до какой поры вино музыку улучшает, а с какого момента разрушает. Попивали кисленькое. Гарик запал на Козу. Ударник стал клеиться к Тане. Таня глаз не сводила с саксофониста. В шесть часов, когда солнечный жар ослабел, все вместе двинулись в сторону дома отдыха. При въезде на косу ребята оставили машину. Коза с Мишкой пошли домой ужинать. Таня втиснулась на заднее сиденье и поехала с музыкантами. Сергей ей ужасно понравился. Как никто и никогда.
Концерт прошел с большим успехом. После концерта долго танцевали, уже под магнитофонную музыку. И все музыканты сильно напились. Сергей не танцевал. Они сидели за самодельной эстрадой и целовались до одури, пока он не сказал ей, что ему отведена здесь какая-то комната, но номера он не помнит. Однако на ключе была приколота клеенчатая бирка с фиолетовой цифрой 16.
глава 14
Таня не проснулась — очнулась: двухместный номер, убогая комната с парой деревянных кроватей и тумбочкой между ними, был наполнен горячим густым светом, как аквариум водой. Никаких мелких движений, легкой дрожи и суетни, какие бывают ранним утром. Было так тихо, как бывает только в полдень, в час, когда солнце в зените. Миг замирания — это был он.
— И я в зените,— улыбнулась Таня, положила ладони на выпуклый живот и погладила его с боков.— Мы в зените!
Вершина жизни, вершина горы и гора ее живота — все это было в родстве между собой.
— Ты чувствуешь?— спросила она у живота.— Ты чувствуешь, мы с тобой влюбились…
Живот почему-то был ее сообщником. Она посмотрела на спящего рядом Сергея. Руки его она разглядела еще с вечера: небольшие, с загибающимися вверх последними фалангами, с увеличенными суставами в поперечных складках кожи, ногти с белыми пятнышками, означающими не то дефицит какого-то витамина, не то нежданный подарок, заготовленный судьбой… Она покосилась — рука эта, доверчиво развернувшись вверх ладонью, лежала на ее плече. В середине мякоти венериного бугра она нашла глубокий шрам. Еще один был на предплечье. Было еще много подробностей у этого мальчишеского тела, которые она не успела заметить с вечера, но заранее полюбила. Большой палец на ноге сильно выдавался вперед, ступня небольшая и узкая, как у женщины. Ворс густых белых волос на голени… лежит на боку, одна нога согнута в колене. В укромной тени, среди светлых завитков, скромное спящее орудие, и совершенно не безликое — прежде Тане казалось, что мужские члены слегка различаются по величине, в остальном же предметы совершенно одинаковые. Этот был с характерным изгибом, повторяющим линию губ, и выражал простодушие и способность к самозабвению… Таня тронула рукой молочно-белую кожу, маленький лоскуток на бедре, не покрытый загаром. Кожа по-женски нежная. Грудь покрыта мягкой порослью, светлой, как выгоревший мох.
Она потрогала шрам на ладони. «Это будет мое любимое место».
Он пошарил второй рукой возле себя, придвинул ее к себе:
— Ты куда? Не уходи…
— Никогда,— засмеялась Таня.— А в уборную можно?
— Ни за что.
Он прижал ее к себе — все сходилось замечательно. Никогда прежде он не испытывал такого совпадения. Не открывая глаз, он спросил ее:
— Ты откуда взялась?
— Да ниоткуда. Я всегда была,— засмеялась Таня.
— Видимо, да,— согласился он, ощупывая руками шею, грудь, живот.
— Открой глаза,— попросила Таня.
— Боюсь,— улыбнулся он, но глаза открыл.
— Ну и как?— Таня приподнялась и слегка отстранилась.
— Отлично,— успокоил он ее, а может, и себя.— Все было отлично, только я совершенно твоего лица не запомнил. У меня, знаешь, однажды на этом месте такая травма была. Проснулся, а рядом…
Таня зажала ему рот рукой:
— Забудь. Все, что было раньше, немедленно забудь. Ты Сергей, я Таня, остальное не имеет значения.
Сергей засмеялся:
— Хорошо. Но вообще-то у меня жена есть.
— А у меня муж. Даже два. И скоро будет ребенок…
— В каком смысле?— Сергей привстал, опершись на локоть.
Таня взяла его руку и положила на живот:
— Месяца через три, три с половиной.
Живот был тугой, наполненный. Сергей отдернул руку, как будто обжегся о чайник:
— Ты даешь… Такого со мной еще не было…
— И со мной,— засмеялась Таня.— Всегда бывает первый раз… Ты у меня в первый раз.
Он встал и пошел в душ. Он постоял под жидкой теплой струей несколько минут. Попил из ладоней противной воды.
«Дурная девка. Сейчас же прогоню»,— решил он и вышел из душа. Она уже стояла возле двери и тут же проскользнула внутрь. Фигура у нее была чудесная, и грудь, и талия. Живот был небольшой, но вполне заметный.
Он снова лег в постель. Закурил.
— Одевайся и уходи,— попросил он ее, когда она села рядом с ним на кровати.
Она покачала головой:
— Чего ты испугался? Все в порядке. Никуда я не уйду от тебя.