За сенями было темно. Гладышев зажег спичку, осветив-
шую узкий коридор и дверь, обитую изодранной мешковиной.
Гладышев растворил эту дверь, и оттуда сразу шибануло таким запахом, что Чонкина зашатало от неожиданности, так что если бы он сразу не зажал нос двумя пальцами, то,
может быть, и упал бы. С зажатым носом он вошел в избу вслед за хозяином. Тот обернулся к нему и сказал
одобряюще:
-- Спервоначалу оно, конечно, малость шибает, а я вот уже привык, и мне ничего. Ты одну ноздрю приоткрой, а когда пообвыкнешь, принюхаешься, открой и вторую. Запах как будто противный, а на самом деле здоровый и для организма пользительный, имеет различные ценные свойства. К примеру, французская фирма "Коти" из дерьма изготовляет духи тончайшего аромата. Ну, ты тут пока погляди, как живу, а я мигом сварганю яишню, и мы с тобой подзакусим, а то я что-то тоже исть захотел.
И пока он в горнице накачивал и разжигал примус, гость его остался в передней и, привыкая к запаху, открывал по совету хозяина то одну ноздрю, то другую и разглядывал
комнату, в которой было на что поглядеть.
Первое- это сами горшочки. Их было великое множество, и стояли они не только на печке и подоконнике, но и на лавке возле окна и под лавкой, за спинкой железной кровати с неубранной постелью и разбросанными как попало подушками.
Над кроватью, как положено, висели стеклянные рамочки с цветочками и голубями по уголкам, в рамочки были вделаны фотографии хозяина дома с младенческих лет дофпоследнего времени, фотографии жены его, Афродиты, и многочисленных ближайших родственников с обеих сторон. Над этим иконостасом был укреплен общий портрет супругов Гладышевых, выполненный на заказ из разных карточек и так старательно раскрашенный неизвестным исполнителем, что лица, изображенные на портрете, не имели решительно никакого сходства с оригиналами.
Другая стена, против окна, была музейная. На ней в таких же стеклянных рамочках были помещены уже упоминавшиеся нами печатные отклики на научные изыскания Глыша, и в отдельной рамочке хранилось то самое письмо от извест-
ного сельхозакадемика, о котором мы также упоминали.
На стене между окнами висело одноствольное ружье шестнадцатого калибра, которое, как догадывается, конечно,
читатель, должно когда-нибудь выстрелить, впрочем, еще
неизвестно, выстрелит оно или даст осечку, это будет
видно по обстоятельствам.
Чонкин еще не успел как следует рассмотреть все, что было в этой комнате, как яичница была готова и Гладышев позвал его к столу.
Здесь было тоже не ахти как убрано, но все же почище, чем в передней. Здесь стояла горка с посудой, была
подвешена к потолку люлька- ложе Геракла, и стоял старый
сундук без крышки, заваленный растрепанными книгами,
преимущественно научного содержания (как, например, "Мифы
Древней Греции" или популярная брошюра "Муха -- активный разносчик заразы"), а также неполной подшивкой журнала "Нива" за 1912 год. Сундук этот был основным источником, из которого Гладышев черпал свою эрудицию.
На большом столе, покрытом клеенкой с коричневыми кругами от горячей посуды, шипела в сковородке яичница с
салом, и, как Чонкина ни мутило от запаха (хотя он к нему
и правда немного привык), а от голода мутило сильнее, он
не заставил повторять приглашение, а без лишних церемоний
уселся за стол.
Гладышев достал из ящика стола две вилки, вытер об майку; одну положил перед гостем, а другую, со сломанным зубом, взял себе. Чонкин хотел сразу ткнуть вилкой в
яичницу, но хозяин его остановил:
-- Погоди.
Достал с горки два пропыленных стакана, посмотрел на свет, поплевал в них, протер тоже майкой, поставил на стол. Сбегал в сени, принес неполную бутылку, заткнутую скрученной в жгут газетой, налил полстакана гостю и
полстакана себе.
-- Вот, Ваня,-- сказал он, придвинув к себе табуретку и продолжая начатый разговор,-- мы привыкли относиться к дерьму с этакой брезгливостью, как будто э то что-то
плохое. А ведь, если разобраться, так это, может быть,
самое ценное на земле вещество, потому что вся наша жизнь
происходит из дерьма и в дерьмо опять же уходит.
-- Это в каком же смысле? -- вежливо спросил Чонкин, поглядывая голодными глазами на остывающую яичницу, но не решаясь приступить к ней раньше хозяина.
-- А в каком хошь, развивал свою мысль Гладышев, не замечая нетерпения гостя.-- Посуди сам. Для хорошего урожая
надо удобрить землю дерьмом. Из дерьма произрастают травы,
злаки и овощи, которые едим мы и животные. Животные дают
нам молоко, мясо, шерсть и все прочее. Мы все это
потребляем и переводим опять на дерьмо. Вот и происходит,
как бы это сказать, круговорот дерьма в природе. И,
скажем, зачем же нам потреблять это дерьмо в виде мяса,
молока или хотя бы вот хлеба, то есть в переработанном
виде? Встает законный вопрос: не лучше ли, отбросив
предубеждение и ложную брезгливость, потреблять его в
чистом виде, как замечательный витамин? Для начала,
конечно, поправился он, заметив, что Чонкина передернуло,
можно удалить естественный запах, а потом, когда человек
привыкнет, оставить все, как есть. Но это, Ваня, дело
далекого будущего и успешных дерзаний науки. И я
предлагаю, Ваня, выпить за успехи нашей науки, за нашу
Советскую власть и лично за гения в мировом масштабе товарища Сталина.
-- Со встречей,-- поспешно поддержал его Чонкин. Ударилось стекло о стекло. Иван опрокинул содержимое
своего стакана и чуть не свалился со стула. У него сразу отшибло дыхание, словно кто-то двинул под ложечку кулаком . Ничего не видя перед собой, он ткнувиой наугад в сковородку, оторвал кусок яичницы и, помогая другой ру-
кой, запихал ее в рот, проглотил, обжигаясь, и только после этого выдохнул распиравший легкие воздух.
Гладышев, опорожнивший свой стакан без труда, смотрел на Ивана с лукавой усмешкой.
-- Ну как, Ваня, самогоночка?
-- Первачок что надо,-- похвалил Чонкин, вытирая ладонью проступившие слезы.-- Аж дух зашибает.
Гладышев все с той же усмешкой придвинул к себе плоскую консервную банку, бывшую у него вместо пепельницы, плеснул в нее самогон и зажег спичку. Самогон вспыхнул синим неярким пламенем.
-- Видал?
-- Из хлеба или из свеклы?-- поинтересовался Чонкин.
-- Из дерьма, Ваня, со сдержанной гордостью сказал Гладышев.
Иван поперхнулся.
-- Это как же? спросил он, отодвигаясь от стола.
-- Рецепт, Ваня, очень простой,-- охотно пояснил Гладышев.-- Берешь на кило дерьма кило сахару...
Опрокинув табуретку, Чонкин бросил квыходу. На крыльце он едва не сшиб Афродиту с ребенком и в двух ша-
гах от крыльца уперся лбом в бревенчатую стену избы. Его
квало и выворачивало наизнанку.
Следом за ним выбежал растерянный хозяин. Громко топая сапогами, сбежал он с крыльца.
-- Ваня, ты что? участливо спросил он, трогая Чонкина за плечо.-- Это ж чистый самогон, Ваня. Ты же сам видел, как он горит.
Иван что-то хотел ответить, но при упоминании о самогоне новые спазмы схватили желудок, и он едва успел расставить ноги пошире, чтобы не забрызгать ботинки.
-- О господи! с беспросветной тоской высказалась вдруг Афродита.-- Еще одного дерьмом напоил, ирод проклятый, погибели на тебя нету. Тьфу на тебя! она смачно плюнула в сторону мужа.
Он не обиделся.
-- Ты, чем плеваться, яблочка моченого из погреба принесла бы. Плохо, вишь, человеку.
-- Да какие там яблочки! застонала Афродита.-- Те яблочки тоже насквозь пропахли дерьмом. По всей избе одно сплошное идиот несчастный. Уйду я от тебя, идола, побираться буду с дитем, чем в дерьме погибать.
И, не откладывая дела в долгий ящик, она подхватилась с Гераклом и кинулась вон за калитку. Гладышев, оставив Чонкина, побежал за женой.
-- Куды ты бежишь, Афродита!-- закричал он ей вслед.-- Вернись, тебе говорят. Не выставляй перед народом и себя, и меня на позорище. Эй, Афродита!
Афродита остановилась, обернулась и зло закричала ему в лицо:
-- Да какая ж я тебе Афродита? Фроська я, понял, обормот вислоухий, Фроська!
Повернулась и, высоко держа на на растопыренных руках перепуганного насмерть ребенка, побежала по деревне
дальше, подпрыгивая и спотыкаясь.
-- Фроська я, слышите, люди, я Фроська!-- выкрикивала она с таким остервенелымснаслаждением, как будто после долгой немоты вновь обрела вдруг дар речи. 16
21 июня послу Германии в СССР Шуленбургу было передано заявление, в котором говорилось, что, по полученным сведениям, германские войска скапливаются у западных границ Советского Союза. Советское правительство просило правительство Германии дать разъяснения по этому поводу. Это заявление было передано Гитлеру, когда до начала войны оставались минуты.
В это время Чонкин, накануне помирившийся с Нюрой, еще спал. Потом почувствовал малую нужду и проснулся.
Некоторое время он лежал, не решаясь выбраться из-под теплого одеяла и втайне надеясь, что его желание пройдет
само по себе. Но желание не проходило. Он дождался того момента, когда нельзя было терять уже ни секунды. Сунув ноги в ботинки и накинув на голые плечи шинель, он
выскочил на крыльцо, а дальше не побежал, было некогда. Утро было ясное, свежее. На траве, на листьях деревьев,
на плоскостях самолета лежала густая роса. Солнце уже
оторвалось от горизонта и на глазах сужалось. Красные
отблески его лежали на стеклах домов. Стояла полная
тишина, нарушаемая время от времени тихим и сонным
мычанием коров. Чонкин хотел было разбудить Нюру, чтобы
она подоила и выгнала в стадо Красавку, но потом передумал и решил сделать все сам. Правда, когда он брал подойник Нюра проснулась и хотела подняться, но он ей сказал:
-- Ладно, спи дальше.
И пошел в хлев.
Подоив Красавку, он открыл ей одну половинку ворот, но корова не выходила: она привыкла, что перед ней раскрывают