- Все, враз засмолим!
- Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный
переходи, с перезвону на трезвон, без задержки... верти и верти во все!
Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...
У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают
- идет! Уже слышно -
...Ангели по-ют на небеси-и..!
- В-вали-и!.. - вскрикивает Горкин, - и четыре ракеты враз с шипеньем
рванулись в небо и рассыпались щелканьем на семицветные яблочки. Полыхнули
"смолянки", и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.
- Кумпол-то, кумпол-то..! - дергает меня Горкин. Огненный змей
взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там
растаял. В черном небе алым Крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у
карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые
кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет - X. В.
На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни,
бросают на стены тени - кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все
накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.
Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...
- Ну, Христос Воскресе... - нагибается ко мне радостный, милый Горкин.
Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском
и можжевельником.
...сме-ртию смерть... по-пра-ав..!
Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная.
И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков
благодарил! Василь-Василич рассказывает:
- Говорит - удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была...
поддевку прожег! Митрополит даже ужасался... до чего было! Весь Кремль
горел. А на Москва-реке... чисто днем!..
Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными
яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами,
вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. "Христос Воскресе!",
"Воистину Воскресе"... "Со Светлым Праздничком"... Получают яйцо и отходят в
сени. Долго тянутся - плотники, народ русый, маляры - посуше, порыжее...
плотогоны - широкие крепыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи -
каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары...
Угощение на дворе. Орудует Василь-Василич, в пылающей рубахе, жилетка
нараспашку, - вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой,
мотаются волосы там и там. У меня заболели губы...
Трезвоны, перезвоны, красный - согласный звон. Пасха красная.
Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под
трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки - всюду, и в
луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.
Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустально-золотое, через него
- все волшебное. Вот - с растягивающимся жирным червячком; у него черная
головка, черные глазки-бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с
уточками, резное-костяное... И вот, фарфоровое - отца. Чудесная панорамка в
нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком
в золотом ободке, видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью
воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что если смотреть за стеклышко,
долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких
огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах, - и чудится
мне, в цветах, - живое, неизъяснимо-радостное, святое... - Бог?.. Не
передать словами. Я прижимаю к груди яичко, - и усыпляющий перезвон качает
меня во сне.
РОЗГОВИНЫ
- Поздняя у нас нонче Пасха, со скворцами, - говорит мне Горкин, - как
раз с тобой подгадали для гостей. Слышь, как поклычивает?..
Мы сидим на дворе, на бревнах, и, подняв головы, смотрим на новенький
скворешник. Такой он высокий, светлый, из свеженьких дощечек, и такой яркий
день, так ударяет солнце, что я ничего не вижу, будто бы он растаял, -
только слепящий блеск. Я гляжу в кулачок и щурюсь. На высоком шесте, на
высоком хохле амбара, в мреющем блеске неба, сверкает домик, а в нем -
скворцы. Кажется мне чудесным: скворцы, живые! Скворцов я знаю, в клетке у
нас в столовой, от Солодовкина, - такой знаменитый птичник, - но эти
скворцы, на воле, кажутся мне другими. Не Горкин ли их сделал? Эти скворцы
чудесные.
- Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.
- Какие мои, вольные, божьи скворцы, всем на счастье. Три года не
давались, а вот на свеженькое-то и прилетели. Что такой, думаю, нет и нет!
Дай, спытаю, не подманю ли... Вчера поставили - тут как тут.
Вчера мы с Горкиным "сняли счастье". Примета такая есть: что-то
скворешня скажет? Сняли скворешник старый, а в нем подарки! Даже и Горкин не
ожидал: гривенник серебряный и кольцо! Я даже не поверил. Говорю Горкину:
- Это ты мне купил для Пасхи? Он даже рассердился, плюнул.
- Вот те Христос, - даже закрестился, а он никогда не божится, - что я,
шутки с тобой шучу! Ему, дурачку, счастье Господь послал, а он еще
ломается!.. Скворцы сколько, может, годов, на счастье тебе старались, а
ты...
Он позвал плотников, сбежался весь двор, и все дивились: самый-то
настоящий гривенничек и медное колечко с голубым камушком. Стали просить у
Горкина, Трифоныч давал рублик, чтобы отдал для счастья, и я поверил. Все
говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал:
- Богатый будешь и скоро женишься. При дедушке твоем тоже раз нашли в
скворешне, только крестик серебряный... через год и помер! Помнишь, Михал
Панкратыч?
- Как не помнить. Мартын-покойник при мне скворешню снимал, а Иван
Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: "чего на мое счастье?"
Мартын-плотник выгреб помет, в горсть зажал и дает ему - "все - говорит -
твое тут счастье!". Будто в шутку. А тот рассерчал, бросил, глядь - крестик
серебряный! Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер. А
Мартын ровно через год, на третий день Пасхи помер. Стало быть, им обоим
вышло. Вытесали мы им по крестику.
Мы сидим на бревнах и слушаем, как трещат и скворчат скворцы, тукают
будто в домике. Горкин нынче совсем веселый. Река уж давно прошла, плоты и
барки пришли с верховьев, нет такой снетки к Празднику, как всегда, плошки и
шкалики для церкви давно залиты и установлены, народ не гоняют зря, во дворе
чисто прибрано, сады зазеленели, погода теплая.
- Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо.
Приходи завтра на воле разговляться. Пять годов так не разговлялись. Как
Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке... Помни,
я тебе его пасошницу откажу, как помру... а ты береги ее. Такой никто не
сделает. И я не сделаю.
- А ты ведь самый знаменитый плотник-филЈнщик, и папаша говорит...
- Нет, куда! Наш Мартын самому государю был известен... песенки пел
топориком, царство небесное. И пасошницу ту сам тоже топориком вырезал, и
сады райские, и винограды, и Христа на древе... Погоди, я те расскажу, как
он помирал... Ах, "Мартын-Мартын, покажи аршин!" - так все и называли. А
потому. После расскажу, как он государю Александру Миколаичу чудеса свои
показал. А теперь пойдем распоряжаться.
Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин, которого называют
и Боталов. В сарае, на погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнет сам
Воронин красными руками, толстый, в расстегнутой розовой рубахе. Медный
крестик с его груди выпал из-за рубахи и даже замазан творогом. И лоб у
Воронина в твороге, и грудь.
- Для наших мнешь-то? - спрашивает Горкин. - Мни, мни... старайся. Да
изюмцу-то не скупись - подкидывай. На полтораста душ, сколько тебе навару
выйдет! Да сотню куличиков считай. У нас не как у Жирнова там, не калачами
разгавливаемся, а ешь по закону, как указано. Дедушка его покойный как
указал, так и папашенька не нарушает.
- Так и надо... - кряхтя, говорит Воронин и чешет грудь. Грудь у него
вся в капельках. - И для нашей торговли оборот, и всем приятно. Видишь,
сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте!
Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой!
- А чего на розговины-то еще даете? - спрашивает Воронин. - Я своим
ребятам рубца купил.
- Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три
пудика, да студню заготовили от осьми быков, во как мы! Да лапша будет, да
пшенник с молоком. Наше дело тяжелое, нельзя. Землекопам особая добавка,
ситного по фунту на заедку. Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней, да
колбасники придут с прижарками, за хозяйский счет... все по четверке съедят
колбаски жареной. Нельзя. Праздник. Чего поешь - в то и сроботаешь. К нам и
народ потому ходко идет, в отбор.
- Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч... без тебя плохо
будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин.
- Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем.
Горкин сегодня причащался и потому нарядный. На нем синий казакинчик и
сияющие козловые сапожки. На бурой, в мелких морщинках, шее розовый
платочек-шарфик. Маленькое лицо, сухое, как у угодничков, с реденькой и
седой бородкой, светится, как иконка. "Кто он будет?" - думаю о нем: -
"свято-мученик или преподобный, когда помрет?" Мне кажется, что он
непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи.
- Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.
- Да ты сдурел! - вскрикивает он в крестится, и в лице у него испуг. -
Меня, может, и к раю-то не подпустят... О, Господи... ах ты, глупый, глупый,
чего сказал. У меня грехов...
- А тебя святым человеком называют! И даже Василь-Василич называет.
- Когда пьяный он... Не надо так говорить. Большая лужа все еще в
полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на бревнышках и сделаны