окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа
даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы - привезли
ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин
указывает сорта: вот белый налив, - "если глядеть на солнышко, как фонарик!"
- вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот
титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель,
ростовка-сладкая, горьковка.
- Наблюдных-то?.. - показистей тебе надо... - задумывается Крапивкин. -
Хозяину потрафить надо?.. Боровок крепонек еще, поповна некрасовита...
- Да ты мне, Ондрей Максимыч, - ласково говорит Горкин, - покрасовитей
каких, парадных. Павловку, что ли... или эту, вот как ее?
- Этой нету, - смеется Крапивкин, - а и есть, да тебе не съесть! Эй,
открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут...
- А вот, поманежней будто, - нашаривает в соломе Горкин, - опорт
никак?..
- Выше сорт, чем опорт, называется - кампорт!
- Ссыпай меру. Архирейское, прямо... как раз на окропление.
- Глазок-то у тебя!.. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному
отцу Валентину доставляем, Анфи-те-ятрову! Проповеди знаменито говорит,
слыхал небось?
- Как не слыхать... золотое слово!
Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу
титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, "каких нет нигде". А я
дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков,
с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от
ворохов соломы - пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими
садами. Вижу и радостные китайские", щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю
их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту.
Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев
руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко,
понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.
- Павловка, а? мелковата только?..
- Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника пол меры.
- Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославский,
что ли? У нас на Волге - гривенник такие.
- С нашей-то Волги версты долги! Я сам из-под Кинешмы.
И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень
интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а
мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.
Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет
темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают
нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь,
на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.
Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от
тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.
Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В
церкви - не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец
позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из
ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам,
над головами, идут к иконам - передаются - к "Празднику!". Проплывают над
головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне,
"обкадятся", - сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его
бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным - свежими
яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях.
Необыкновенно, весело - будто гости, и церковь - совсем ни церковь. И все,
кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже
думает об яблоках: Ему-то и принесли их - посмотри, Господи, какие! А Он
посмотрит и скажет всем: "ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!" И будут
есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть
- Преображение.
Приходит Горкин и говорит: "пойдем, сейчас окропление самое начнется".
В руках у него красный узелок - "своих". Отец все считает деньги, а мы идем.
Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из
серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу
корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины,
подвигают "под окропление, поближе". Все суетятся, весело, - совсем не
церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются
"яблочные", - так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и
голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и
груши, и виноград, - зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола
попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными,
будто они навешаны. Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой
камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и
винограде, - необыкновенную, веселую молитву, - и начинает окроплять яблоки.
Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и
там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки... Идут
ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как
придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон
нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные
струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в
гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки,
и Горкин пропихивает их - живей проходи, не засть! Они клянчат: "дай
яблочка-то еще, Горкин... Мишке три дал!.." Дают и нищим на паперти. Народ
редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, "сердечки". Горкин стоит у
пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко,
откусывает с хрустом - и морщится:
- С кваском.., - говорит он, морщась и скосив глаз, трясется его
бородка. - А приятно, ко времю-то, кропленое...
Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю "Священную
Историю".
- А ты не бось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или
там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и
впустят. Вот погляди вот!..
Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и
золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то
мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, - и сыплется
золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать - от
непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, -
начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь
безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, - что
в училище меня впустят, непременно впустят!
РОЖДЕСТВО
Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество.
Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.
Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет
- и стаял. А у нас, повалит, - свету, бывало, не видать, дня на три! Все
завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях -
вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и рухнет мягко, как мука. Ну, за
ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай - увязнешь.
Тихо у нас зимой, и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз,
визжат полозья. Зато весной, услышишь первые колеса... - вот радость!..
Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче.
Увидишь, что мороженых свиней подвозят, - скоро и Рождество. Шесть недель
постились, ели рыбу. Кто побогаче - белугу, осетрину, судачка, наважку;
победней - селедку, сомовину, леща... У нас, в России, всякой рыбы много.
Зато на Рождество - свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят,
словно бревна, - мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат,
рядами, - разводы розовые видно, снежком запорошило.
А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И
тянутся обозы - к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд... только не вагоны, а
сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за дружкой, тянут.
Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под
Самары. Везут свинину, поросят, гусей, индюшек, - "пылкого морозу". Рябчик
идет, сибирский, тетерев-глухарь... Знаешь - рябчик? Пестренький такой,
рябой... - ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется - дичь, лесная
птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь
редко видишь, а у нас - обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей,
закупят красного товару, ситцу, - и домой, чугунной. Чугунка? А железная
дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то, и лошади к продаже, своих
заводов, с косяков степных.
Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, - там лошадями
торговали, - стон стоит. А площадь эта... - как бы тебе сказать?.. - да
попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся - в санях.
Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова лежат на версту. Завалит
снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да... с комнату,
пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает... -
розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок
отскочит, хоть с полфунта, - наплевать! Нищий подберет. Эту свиную "крошку"
охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на
версту. А там - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик... Прямо из
саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, - без весов, на
глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, - большие сани, -
везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато