- Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?
- У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..
Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою
в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.
- Для Христова Праздника - всем прощенье! - благословляет монах всю
кухню.
И все довольны.
Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют "Подбитый
Барин". Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между
пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того
засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с
дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так
называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки
пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню,
потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
- Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем
кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..
Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать "Стрелочка". Я
хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые
глаза.
- Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! -
говорит укоризненно Марьюшка.
- Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на
барина.
Он все посвистывает, но уже не "Стрелочка", а любимую мою песенку,
которую играет наш органчик - "Ехали бояре из Нова-Города". И вдруг
выхватывает из пальто письмо.
- Доложите самому, что приехал с визитом... барин Эн-та-льцев! -
вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный
стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.
Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
- На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает
воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы... что вот, барин Энтальцев,
приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа,
что вот... я приехал?..
- Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда
наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
- Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает, крестясь на
образ, - и Господь питает нас.
- Вот это верно, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы
Божьи, чего уж тут считаться!..
Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему
наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и
начинает читать бумажку:
- Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!
Вот настало Рождество,
Наступило торжество!
Извещают нас волхвы
От востока до Москвы!
Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять
барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:
- А ну-ка, как ты теперь?..
Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит
отец:
- Ну, парад начинается... подходи!
Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит
наконец и до монаха:
- Иди уж, садова голова... для-ради такого Праздника! - говорит
примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
- Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И
те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...
ОБЕД "ДЛЯ РАЗНЫХ"
Второй день Рождества, и у нас делают обед - "для разных". Приказчик
Василь-Василич еще в Сочельник справляется, как прикажут насчет "разного
обеда":
- Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой
про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не
велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не
отделаешься.
- Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на
второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет
уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить.
Из них и знаменитые есть.
- Вам - да помирать-с! - восклицает Василь-Василич, стреляя косым
глазом под потолок. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых
никого не будет-с!..
- Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый
был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
- Один убыток-с.
- Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А
мы... Так вот, сам сообразишь, как-то. У меня дел по горло. Ледяной Дом в
Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие
объявили, публика скандал устроит...
- В новинку дело-то. Все уже балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил,
самовар слепили и шары на крышу, Горшки цветочные только на уголки, и топку
в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под
двадцать будет, к третьему дню поспеем. В "Листке" про вас пропечатают...
Все у нас говорят про какой-то "Ледяной Дом", куда повезут нас на
третий день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много
книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
- Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека
заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.
С этого и пошло.
Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич
загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора
Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый
Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев, - таких насвистывает!
звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька,
моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя,
вылечивший когда-то дедушку от водянки, - тараканьими порошками поднял, а
доктора не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные,
"потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.
- Этот опять добиваться будет, "барин"-то... особого почета требует.
Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.
- Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи
сочиняет. Для Горкина икемчику, и "барину" поднесешь, вот и почет ему.
- Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой!
Прикажете купить?
- Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по
трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится.
За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.
Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются
официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже
парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни
сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с
языком, толстая копченая, селедки с луком, солевые снеточки, кильки и пироги
длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка
шато-д-икема, для знаменитого нашего плотника - "филенщика" - Михаил
Панкратыча Горкина, который только в праздники "принимает", как и отец, и
для женского пола.
Кой-кто из "разных" приходит на первый день Рождества и заночевывает:
солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге,
Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники,
и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она
допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.
Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин - через
парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на
саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:
- Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...
И все попрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со
шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под
мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он
передергивает плечами и говорит на крышу:
- О-чень странно! Меня сам Островский, Александр Николаич, в кабинете
встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...
Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него
красное, веселое. Подмигивает-смеется:
- Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А
чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе - так через парадное. А вы идите
тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.
- На-ро-ды!.. - говорит барин подрагивающими губами. - Впрочем, не
место красит человека... много званых, да мало избранных! Пройдем и через
кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!
- Да вас и без карточки все знают, при себе держите, - говорит
дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.
Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.
По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе,
сидят чинно на сундуках "разные" и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него
такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне
бархатная кофта, с разными рукавами, и плисовые сапожки с мехом. Уши
повязаны платочком: они отморожены, и вместо них - "только дырки". Должно
быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она
сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели "Роберт
и Бертрам, или два вора",но сорвал голос, и теперь только по трактирам - "уж
как веет ветерок, из трактира в погребок". Все его жалеют и говорят: "Пискун