рыдая:
- Го-споди!..
От протодьякона жар и дым. На трех стульях раскинулся. Пьет квас. За
ухою и расстегаями - опять и опять блины. Блины с припеком. За ними
заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая,
блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой...
наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной
сметанкой... блины молочные, легкие, блинцы с яичками... еще разварная рыба
с икрой судачьей, с поджарочкой... желе апельсиновое, пломбир миндальный -
ванилевый...
Архиерей отъехал, выкушав чашку чая с апельсинчиком - "для осадки".
Отвезли протодьякона, набравшего расстегайчиков в карманы, навязали ему в
кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!". Сидят в гостиной шали и сюртуки,
вздыхают, чаек попивают с апельсинчиком. Внизу шумят. Гаранька требует еще
бутылку рябиновки и уходить не хочет, разбил окошко. Требуется
Василь-Василич - везти Гараньку, но Василь-Василич "отархареился, достоял",
и теперь заперся в конторке. Что поделаешь - масленица! Гараньке дают
бутылку и оставляют на кухне: проспится к утру. Марьюшка сидит в передней,
без причала, сердитая. Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может
сделать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с
икоркой, подносят лафитничек мадерцы, еще подносят. Она начинает плакать и
мять платочек:
- Всякие пирожки могу, и слоеные, и заварные... и с паншетом, и
кулебяки всякие, и любое защипное... А тут, на-ка-сь... незащипанный пирожок
не сделать! Я ему расстегаями нос утру! У Расторгуевых жила... митрополиты
ездили, кулебяки мои хвалили...
Ее уводят в залу, уговаривают спеть песенку и подносят еще лафитничек.
Она довольна, что все ее очень почитают,и принимается петь про "графчика,
разрумяного красавчика":
На нем шляпа со пером,
Табакерка с табако-ом!..
И еще, как "молодцы ведут коня под уздцы... конь копытом землю бьет,
бел-камушек выбиет..." - и еще удивительные песни, которых никто не знает.
В субботу, после блинов, едем кататься с гор. Зоологический сад, где
устроены наши горы, - они из дерева и залиты льдом, - завален глубоким
снегом, дорожки в сугробах только. Видно пустые клетки с сухими деревцами;
ни птиц, ни зверей не видно. Да теперь и не до зверей. Высоченные горы на
прудах. Над свежими тесовыми беседками на горах пестро играют флаги.
Рухаются с рычаньем высокие "дилижаны" с гор, мчатся по ледяным дорожкам,
между валами снега с воткнутыми в них елками. Черно на горах народом.
Василь-Василич распоряжается, хрипло кричит с верхушки; видно его высокую
фигуру, в котиковой, отцовской, шапке. Степенный плотник Иван помогает
Пашке-конторщику резать и выдавать билетики, на которых написано - "с обеих
концов по разу". Народ длинным хвостом у кассы. Масленица погожая, сегодня
немножко закрепило, а после блинов - катается.
- Милиен народу! - встречает Василь-Василич. - За тыщу выручки,
кательщики не успевают, сбились... какой черед!..
- Из кассы чтобы не воровали, - говорит отец и безнадежно машет. - Кто
вас тут усчитает!..
- Ни Бо-же мой!.. - вскрикивает Василь-Василич, - кажные пять минут
деньги отымаю, в мешок ссыпаю, да с народом не сообразишься, швыряют пятаки,
без билетов лезут... Эна, купец швырнул! Терпения не хватает ждать... Да
Пашка совестливый... ну, трешница проскочит, больше-то не уворует,
будь-покойны-с.
По накатанному лотку втаскивают веревками вернувшиеся с другой горы
высокие сани с бархатными скамейками, - "дилижаны", - на шестерых. Сбившиеся
с ног катальщики, статные молодцы, ведущие "дилижаны" с гор, стоя на коньках
сзади, весело в меру пьяны. Работа строгая, не моргни: крепко держись за
поручни, крепче веди на скате, "на корыте".
- Не изувечили никого. Бог миловал? - спрашивает отец высокого
катальщика Сергея, моего любимца.
- Упаси Бог, пьяных не допускаем-с. Да теперь-то покуда мало, еще не
разогрелись. С огнями вот покатим, ну, тогда осмелеют, станут шибко
одолевать... в шею даем!
И как только не рухнут горы! Верхушки битком набиты, скрипят подпоры.
Но стройка крепкая: владимирцы строили, на совесть.
Сергей скатывает нас на "дилижане". Дух захватывает, и падает сердце на
раскате. Мелькают елки, стеклянные разноцветные шары, повешенные на
проволоках, белые ленты снега. Катальщик тормозит коньками, режет-скрежещет
льдом. Василь-Василич уж разогрелся, пахнет от него пробками и мятой. Отец
идет считать выручку, а Василь-Василичу говорит - "поручи надежному
покатать!". Василь-Василич хватает меня, как узелок, под мышку и шепчет:
"надежной меня тут нету". Берет низкие саночки - "американки", обитые
зеленым бархатом с бахромой, и приглашает меня - скатиться.
- Со мной не бойся, купцов катаю! - говорит он, сажаясь верхом на
саночки.
Я приваливаюсь к нему, под бороду, в страхе гляжу вперед... Далеко
внизу ледяная дорожка в елках, гора, с черным пятном народа, и вьются флаги.
Василь-Василич крякает, трогает меня за нос варежкой, засматривает косящим
глазом. Я по мутному глазу знаю, что он "готов". Катальщики мешают, не дают
скатывать, говорят - "убить можешь!". Но он толкает ногой, санки клюют с
помоста, и мы летим... ахаемся в корыто спуска и выносимся лихо на прямую.
- Во-как мы-та-а-а!.. - вскрикивает Василь-Василич, - со мной нипочем
не опрокинешься!.. - прихватывает меня любовно, и мы врезаемся в снежный
вал.
Летит снеговая пыль, падает на нас елка, саночки вверх полозьями, я в
сугробе: Василь-Василич мотает валенками в снегу, под елкой.
- Не зашибся?.. Господь сохранил... Маленько не потрафили, ничего! -
говорит он тревожным голосом. - Не сказывай папаше только... я тебя скачу
лучше на наших саночках, те верней.
К нам подбегают катальщики, а мы смеемся. Катают меня на "наших", еще
на каких-то "растопырях". Катальщики веселые, хотят показать себя.
Скатываются на коньках с горы, руки за спину, падают головами вниз. Сергей
скатывается задом. Скатываются вприсядку, вприсядку задом. Кричат - ура!
Сергей хлопает себя шапкой:
- Разуважу для масленой... гляди, на одной ноге!.. Рухается так
страшно, что я не могу смотреть. Эн уж он где, катит, откинув ногу. Кричат -
ура-а-а!.. Купец в лисьей шубе покатился, безо всего, на скате мешком
тряхнулся - и прямо головой в снег.
- Извольте, на метле! - кричит какой-то отчаянный, крепко пьяный.
Падает на горе, летит через голову метла.
Зажигают иллюминацию. Рычат гулкие горы пустотой. Катят с бенгальскими
огнями, в искрах. Гудят в бубны, пищат гармошки, - пьяные навалились на
горы, орут: "пропадай Таганка-а-а!.." Катальщики разгорячились, пьют прямо
из бутылок, кричат - "в самый-то раз теперь, с любой колокольни скатим!".
Хватает меня Сергей:
- Уважу тебя, на коньках скачу! Только, смотри, не дергайся!..
Тащит меня на край.
- Не дури, убьешь!.. - слышу я чей-то окрик и страшно лечу во тьму.
- Рычит под мной гора, с визгом ворчит на скате, и вот - огоньки на
елках!..
- Молодча-га ты, ей-Богу!.. - в ухо шипит Сергей, и мы падаем в рыхлый
снег, - насыпало полон ворот.
- Папаше, смотри, не сказывай! - грозит мне Сергей и колет усами щечку.
Пахнет от него винцом, морозом.
- Не замерз, гулена? - спрашивает отец. - Ну, давай я тебя скачу.
Нам подают "американки", он откидывается со мной назад, - и мы мчимся,
летим, как ветер. Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, - и
под нами, во льду, огни...
Масленица кончается: сегодня последний день, "прощеное воскресенье".
Снег на дворе размаслился. Приносят "масленицу" из бань - в подарок. Такая
радость! На большом круглом прянике стоят ледяные горы из золотой бумаги и
бумажные вырезные елочки; в елках, стойком на колышках, - вылепленные из
теста и выкрашенные сажей, медведики и волки, а над горами и елками - пышные
розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые... - верх цветов. И над всей этой
"масленицей" подрагивают в блеске тонкие золотые паутинки канители. Банщики
носят "масленицу" по всем "гостям", которых они мыли, и потом уж приносят к
нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.
И другие блины сегодня, называют - "убогие". Приходят нищие - старички,
старушки. Кто им спечет блинков! Им дают по большому масленому блину - "на
помин души". Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.
Я любуюсь-любуюсь "масленицей", боюсь дотронуться, - так хороша она.
Вся - живая! И елки, и медведики. и горы... и золотая над всем игра. Смотрю
и думаю: масленица живая... и цветы, и пряник - живое все. Чудится что-то в
этом, но - что? Не могу сказать.
Уже много спустя, вспоминая чудесную "масленицу", я с удивленьем думал
о неизвестном Егорыче. Умер Егорыч - и "масленицы" исчезли; нигде их потом
не видел. Почему он такое делал? Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало
мне?.. Пряник... - да не земля ли это, с лесами и горами, со зверями? А
чудесные пышные цветы - радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка -
солнечные лучи, весенние?.. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы", живые,
кончились. Никто без него не сделает.
Звонит к вечерням. Заходит Горкин - "масленицу" смотреть. Хвалит
Егорыча:
- Хороший старичок, бедный совсем, поделочками кормится. То мельнички
из бумажек вертит, а как к масленой подошло - "масленицы" свои готовит, в
бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платят... сам выдумал такое, и
всем приятность. А сказки какие сказывает, песенки какие знает!.. Ходили к
нему из бань за "масленицами", а он, говорят, уж и не встает, заслабел... и
в холоду лежит. Может, эта последняя, помрет скоро. Ну, я к вечерне пошел,
завтра "стояния" начнутся. Ну, давай друг у дружки прощенья просить, нонче