И все несутся, несутся порожняком за льдом...
- Пронесло... - воздыхает Горкин и крестится, - слава-те, Господи.
Долго ли голову пробить оглоблей... вот как брать-то тебя!.. я-то знаю, чего
бывает... спешка, дело горячее. Спасибо, Кривая сама свернула под бугорок...
старинная лошадка, зна-ет... А на Чаленьком бы поехали... он бы сейчас за
ними увязался, тут бы и костей не собрать... ишь, раскат-то какой наездили!
Навстречу, хрупая по хрустящим льдышкам, вытягивают в горку возки с
ледком. Спокойные мужики, в размашистых азямах, хрустко ступают в валенках,
покуривая трубки и свернутые из газеты "ножки". Зеленый дымок махорки тянет
по ветерку; будто и ледком пахнет, зимней еще Москва-рекой.
Ну, как, Степа?.. - окликает Горкин знакомого воробьевского мужика, -
оборачиваете без задержки? ледоломы-то поспевают ледок давать?..
- Здравствуй, Михал Панкратыч! - говорит мужик, - теперь пошло, обломал
их Василь-Василич, а то хоть бросай работу. Так взялись - откуда что
берется... гляди, сколько наворотили!..
- Один одно плетет, другой - другое, вот и пойми их! - дивится Горкин.
- Ишь, по ледовине-то... валы льду! А тот говорил - нечего возить. Сейчас
разберем дело.
Привязываем Кривую к столбику, к сторонке от дороги, и бредем по колено
в снегу к сторожке. Нас не видно: окошко сторожки на реку. Из железной трубы
сыплются в дыме искры, - здорово растопил Денис. Горкин смотрит из-под руки
на чернеющую народом ледокольню: выглядывает, пожалуй, Василь-Василича.
- Нет, не видать... - говорит Ондрейка, - в сторожке греется.
- Гре-ется... - в сердцах говорит Горкин, голос его дрожит, - хо-рош
приказчик! народишка без досмотру... покажем ему сейчас гулянки. Знает, что
нездоров хозяин, вот и... и поста не боится, что хошь ему! И Дениска за
бабами не смотрит, корзин не считает... - мой себе! хороши, нечего
сказать!..
Входим в сторожку. Железная печка полыхает с гулом, от жара дышать
нечем. За столиком, из досок на козлах, сидит пламенно-красный
Василь-Василич, в розовой рубахе, в расстегнутой жилетке; жирные его волосы
нависли, закрыли лоб, а мутный, некосой глаз смотрит на нас в упор. Перед
печкой, на куче щепок и чурбаков, впривалку сидит Денис, тоже в одной
рубахе, и пробует гармонью. На столике - закопченный чайник, - "ишь,
бархатный у меня чайничек!" - бывало, хвалил Денис, - пупырчатые зеленые
стаканчики, куски пирога с морковью, обглоданная селедка, печеная горелая
картошка и грязная горка соли. А под столиком, в корзинке-колыбельке, -
четвертная бутыль зелена-вина.
- Молодцы-ы... - говорит Горкин, тряся бородкой, - хорошо празднуете...
а хозяйское дело само делается?.. а?.. Сколько нонче возков прошло, ну?!.
Денис вскидывается со щепы, схватывает чурбан, шлепает по нем черной
лапой, словно счищает грязь, и кричит во всю глотку:
- Гость дорогой!.. Михал Панкратыч!.. во подгадали ка-ак!.. Амененник
нонче я... с анделом проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..
Василь-Василич поднимается грузно, не торопясь, икает, распяливает на
нас мутные глаза, - не понимает будто. Сипит, едва ворочает языком, -
"сколкаа-а?.."... - лезет под полушубок, на котором сидел, роется в нем,
нашаривает... - и вытаскивает из шерсти знакомую мне истрепанную
"книжечку-хитрадку", где "прописано все, до малости". Там, я знаю, выписаны
какие-то кривые штучки, хвостики, кружочки, палочки, куколки, цепочки,
кочережки, молоточки... - но что это такое, никто, кроме него, не знает. И
Горкин даже не знает, говорит - "у него своя грамота-рихметика". Мы молчим,
и Денис молчит, смахивает с чурбашка и все пришлепывает. Василь-Василич
слюнит палец и водит что-то по книжечке...
- Сколька-а?.. А вот, Панкратыч... - говорит он с запинкой, поекивает,
- та-ак, кипит... х-роший народ попался... не нахвалюсь... самоходом
шпарют... не на... нарадуюсь!.. Сушусь маненько, со-хну... у огонька...
ввалился утресь по саму шейку... со-хну!.. До обеда за два ста возков
свезли, без запину... так и доложи хозяину... во как! Был, мол, запор...
пошабашили, с-сукины коты, прижимали... завиствовали, скажи... ледовозам
сусла, нам по усам!.. В точку привел, Панкратыч... А... для аменин, Денис
меня угостил, а я дела не забываю... я, хозяйское добро... в воде не горит,
в огню не тонет! Во, гляди, Панкратыч... - тычет он в кривые штучки
обмороженным сизым пальцем, - в-вот, я-ственно... двести семой возок... за
нонче, до обеда!.. А все-навсе... тыща... и триста сорок возков. Два-три дни
- и шабаш!.. навсягды оправдаюсь, Михал Панкратыч... потому я... от
со-вести!..
Горкин ни слова не говорит, велит мне идти с собой на ледокольню, а
Ондрейке забрать ломок и тоже идти за нами.
- Осе... рчал!.. - вскрикивает Василь-Василич и всплескивает руками. -
Ну, за что? за что?!.
Он так жалостно вскрикивает, что мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему
отвечает, и тоже жалостно:
- Ни за что!..
Горкин и на меня сердит; ведет за руку по выбитой на снегу кривой
тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:
- Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь
меня, сказываю, иди, не тормошись... в прорубку ввалишься, дурачок!.. Ишь,
накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..
Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледком затянуло только.
Спрашиваю, что это.
- Рыбку Дениска на "кобылку" ловит, нет у него делов! Да не оступись
ты, за мной иди!..
На какую кобылку?..
Мы выходим на ледокольню.
Тянется темная полынья, плещется на ней "сало", хрустяшки-льдинки.
Вдоль нее, по блестящей, будто намасленной дороге, туго ползут возки с
сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки
и ростянки с веселыми мужиками. Кричат нам: "йей, подшибу, сворачь!.."
Пьяные мужики? Лица у них все красные, как огонь, иные на санках пляшут.
Горкин трясет бородкой, повеселел:
- Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.
Подходим к самому ледоколью. Совсюду слышно, как тукают в лед ломами,
словно вперегонки; в сверканьи отбрызгивают льдышки; хрупают под ногой
хрусталики. Горкин и тут все не отпускает: склизко, хоть до черной воды
шажка четыре. Полынья ходит всплесками, густая от мелких льдинок,
поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.
- Михал Панкратычу почет... с праздничком!.. - кричат знакомые мужики с
простянок, и все-то гонят.
По краю полыньи потукивают ломами парни, и бородатые. Все одеты во что
попало: в ватные кофты в клочьях, в мешки, в истрепанные пальтишки, в
истертые полушубки - заплата на заплате, в живую рвань; ноги у них
кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину,
- с Хитрого рынка все, "случайный народ", пропащие, поденные. Я спрашиваю
Горкина - "нищие это, да?".
- Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи.
Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и "господа" есть!.. Да так...
опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..
Он спрашивает степенного мужика в простянкях, много ли нонче вывезли.
Мужик говорит, закуривая из пригоршни:
- Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А кругом - за
тыщу за триста перевалило, кончим в два дни... ишь, как бешеные нонче все!
гляди, хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил...
умеет с ими!..
Я теперь вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять
с ломами и начинают потукивать, раз за разом. Слышится треск и плеск,
длинная льдина начинает дышать - еле приметно колыхаться; прихватывают ее
острыми баграми, кричат протяжно -- "бери-ись!.. навали-ись!,." - и
вытягивают на снег, для "боя". Разбивают ломками в "сахар", нашвыривают
горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.
Высокий, бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки
возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:
- За два дни покончим. Ну, и молодец Василь-Василич! Совсем было
пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались, пока
почешутся... в полруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам, - и им
подавай, лодырям! Василь-Василич им уж по пятаку набавил, - нет, сусла нам
подавай! А он... что жа!.. "Не сусла вам, братцы, а в мою голову... по
бутылке пи-ва, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с
почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди вон, чего
наломали, с обеда только... диву дался! народишка-то сбродный да
малосильный, пропитой... а вот, обласкал их Василь-Василич, проникся в
них... опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ...
теперь что хошь из него "сделает, сумел так.
- Что, молодой хозяин... - Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков! И
поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем.
Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул
заздравной, а... намок, как... лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам
судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком
бил, багром волочил... пойдем.
Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук, за нами, - и слышно
тягучий треск, будто распарывает что крепкое. Мчатся встречу порожняки,
задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."
Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и
шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь-Василич совсем
размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком
возит:
- Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня знает! У меня... все в
порядке. Ласке учил папашенька... и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им
ка-ак?.. я им ящик "бархатного" ублаготворил... от себя, старайся у меня