только. Пьяницы даже понимают, а уж тверезыи... всю Москва-реку расколю,
милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только... и больше
ничего.
- Ну, Василич. Господь с тобой... - говорит Горкин ласково, - ночуй уж
тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче
ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.
- Я те, Михал Панкратыч... я вам с этим... с изюмцем у меня! кума,
сторожиха банная, спекла, из уважения... рыбки ей для поста иной раз...
сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с полсотни понатаскал...
несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же
работать они умеют, для показа. Горяченькой ушицы, ершиков поглодать... -
рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как вы самый
крестный есть Марье Даниловне... поклончик от меня им... да пивка
бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..
И мне дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем в охотку,
отпиваю и "бархатного", глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и
разглядываю сторожку.
На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева из газетки, а с
другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним -
розовая дама с голой шеей, с конфетной коробки крышечка: очень похожа на
Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке - бумажный
образок Иверской. Тускло горит-чадит лампочка-коптилка,
потрескивает-стрекает печка.
Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим
тулупом. Говорит:
- Пошабашили. Записывай, Василь-Василич: всего за день - четыреста
пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.
- Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в
полушубке, под собою.
Денис, бережно, достает с полу, из "колыбельки" четвертуху и наливает
стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает,
крякает закусывает пирогом с морковью.
- Благодарим покорно... с анделом, значит, вас... - сипло говорит он и
утирается бородой, - Намаялся-заснул, сердешный... - мотает он на
Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как
намаялись, с энтими, с пропойными... За свой карман, говорит, пивка им
приказал... "мне, говорит, хозяин тыщи доверяет... как же малости этой не
поверить!.." Прямо, золотой человек.
Василь-Василич всхрапывает. Я знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я
пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает, -
расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич встряхивается, потирает глаза,
находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.
- Сорок подвод... по ряду, по восемь гривен... получай. По пятаку от
меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...
Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги, синей, и
слюнит липкие желтенькие рублевки.
Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе
с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под
набухшими, мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он,
передыхая, морщась, и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток.
Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху, - закусывает только
луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и... просит еще
"стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно -
"а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.
- Проздравил бы амененничка-то, Пан-кратыч... а? - говорит
Василь-Василич. - Знато бы, хереску бы те припас, а то... икемчику...
По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..
Они выпивают молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я
вспоминаю басенку:
А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!
Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,
А, может быть, авось оттепель придет,
Так хвост от проруби оттает...
Вижу длинную полынью и льдины, - и там Лиса. Пропеть им басенку? Но
никто не просит.
- Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая
наша, небось, замерзла.
Василь-Василич спит на столике. Денис провожает нас, тычется на снегу.
Горкин велит ему спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, -
"и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".
Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки:
- ту-тук... ту-тук... Видится льдина, длинная... дышит, в черной воде
колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.
Вот, ждет-пождет,
А хвост все боле примерзает.
Глядит - и день светает...
- Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...
Снимают меня, несут... - длинное-длинное дышит, в черной воде
колышется, - хрустальная, диковинная рыба... ту-тук... ту-тук...
"бери-ись... нава-ли-ись...".
ПЕТРОВКАМИ
"Петровки" - пост легкий, летний. Горкин называет - "апостольский",
"петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.
- Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы. Петра-то-Павел, - за
Христа мученицкий конец приняли. А вот. Петра на кресте язычники распяли, а
апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то
Петр и говорит им: "я креста не боюсь, а на него молюсь... только распните
меня вниз головой!"
- Почему вниз головой?
- А вот. "Я, говорит, недостоин Христовой мученицкой кончины на
Кресте", у язычников так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него
муки принять, вниз меня головой распните". А те и рады, и распяли вниз
головой. Потому и постимся, из уважения.
- А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?
- Ихний царь не велел. Не то, чтобы добрый был, а закон такой. Апостол
Павел римский язычник был, покуда не просветился... да какой был-то, самый
лютый! все старался, кого бы казнить за Христово Слово. И пошел он во град
Дамаский христиан терзать. И только ему к тому граду подходить, - ослепил
его страшный свет! и слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь
Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и сам Христос
явился в том свете. Он и ослеп, со свету того. И постиг истинную веру.
Крестился, и тут прозрел, святые молились за него. С той поры уж он совсем
другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом. И стал Христа проповедывать. А
по пачпорту-то - все будто язычник ихний. А у рымских язычников своих
распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и
постимся Петровками, из уважения.
Петровками у нас не строго. И пора летняя, и не говеем. Горкин только
да Марьюшка соблюдают строго, даже селедочки не едят. А Домна Панферовна,
банная сторожиха, та и Петровками говеет, к заутреням и вечерням ходит.
Горкин тоже говел бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... -
ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.
На дачу мы не поедем, на Воробьевку, - мамаше нездоровится. Горкин мне
пошептал, на приставанья с дачей: "скоро, может, махонький братец, а то
сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".
- Папашенька обещался на то лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода
всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу
ловить. Да чего нам с тобой на дачу, у нас Москва-река под рукой. Выпадет
денек потеплей, мы с тобой и закатимся погулять, белье вот повезут
полоскать. Харчиков захватим, на травке посидим-закусим, цветочков-желтиков
насбираем, свербички пожуем... и рыбки живой прихватим у Дениса, у него
всегда в садке держится про запас.
И вот, выдался денек жаркий-жаркий, ни облачка на небе. Вот бы на
Москва-реку-то! А сестрица Соня, как на грех, басню задала выучить. Я у ней
большую коробку с бисером рассыпал. Заставила меня до единой бисеринке все
собрать да еще "Вола и Кота" выучить, большущую! Ну, басня-то пустяки, я ее
за час выучил отлично. Софочка даже не поверила - "врешь, врешь!" - я ей и
ответил, без запинки....а она - "врешь, врешь! ты ее раньше, должно быть,
знал!" - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки. Хотел половой щеткой,
сразу, а она... учительница какая! - "нет, с пылью мне не нужно, а ты мне
все по бисеренке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...
- Сбирайся, милок, на дачу с тобой едем! - кричит под окном детской
Горкин и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша чего-то захромала,
ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.
Я знаю, что это не "на дачу", а на Москва-реку, полоскать белье. Бисер
еще не собран, но Горкин уж отпросил меня Сонечка говорит - "ну, уж беги,
лентяюшка, бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом
стращают, а до него еще года два, за два-то года все и помереть успеют,
Горкин говорит.
Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения только
держим. Ноги у него в наплывах, но до Москва-реки нас дотащит. Все-таки
животное существо, жалко татарину под нож отдать, и все-таки заслуженный,
сколько всякого матерьяльцу перевозил на стройки, и в Писании сказано -
скота миловать. А на Москва-реке теперь живая дача, воздух привольный,
легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить,
бутошники не загрозятся.
Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к
Марьюшке. Она говорит - "будя с тебя. Панкратыч хлеба краюху взял, и луку
зеленого, и кваску... какие еще тебе разносолы, Петровки нонче!" - и дает
пирожка с морковью, из печи только. Едут с нами горничная Маша, крестница
Горкина, и белошвейка Глаша, со двора, такие-то болтушки, женихи только в
голове, - с ними нам не компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным