впереди, правим, - со Смолой умеючи тоже надо. Можно и без пальтишки,
теплынь, и Москва-река теперь согрелась, июнь месяц. По улице
сапожники-мальчишки в окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая,
- плотничья наша куда лучше! Как можно... - плотник и купальни ставит, и
дачи строит, при живом дереве всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А
струмент взять: пила, топорик, струбцинка... и рубанки тебе, и фуганки, и
шершебель... не сравнять никак. Сапожник на "липке" весь век живет, а
плотник - вольная птица: нонче он тут, а завтра под Коломну ушел... и со
всяким народом сходишься, - как можно! А то старинные хоромы ломать в
именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..
Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по
Крымскому Валу, а вон уж и мост синеет, скозной, железный, а тут и
портомойни. Слева, за глухим забором, огромный Мещанский Сад: тянет
прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют,
выводят свои коленца: зяблики, щеголки, чижи... - фити-фити-фью-у...
чулки-чулки-паголенки! Кукушка вот только не кукует. По зорькам и соловьи
поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а
теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.
- Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин, - нелюдимая она птица,
кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, - самая наша,
плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает.
И скворец, вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок... черный, березовик, не
любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.
Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.
Едем высоко, по валу. По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не
видно, направо - наша водокачка, воду дает с Москва-реки. Ночью тут жу-уть,
глухой-то-глухой пустырь.
- Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки
когда водились, тут к ночи и не ходи!
- А что... разденут?..
- Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только
тут не было! Вон, будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он человек
законный, а вот, годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и
приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.
Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик
Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они,
непутевые, визжат, - известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом
займутся, а мы своим. Река - раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой
пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая
даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце,
колко глазам от ряби, защуришься... - и нюхаешь, и дышишь, всеми-то
струйками; и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельном, и мокрыми
плотами-
смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками... -
всем раздольем. До того хорошо, - не знаешь, что и делать. С Москва-рекой
поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.
- Кормилица наша, Москва-река... - говорит Горкин ласково, зачерпывая
пригоршней, - всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под
Можайском... самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны
спускались. И плоты с барками гоняли - сводили рощи, и сколько разов
тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...
Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки - "Стрела", "Ласточка",
"Юла", "Рыбка"... - поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под
водой, будто серебрецо, - раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не
подходит, а как отживет - обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби
где-то.
- Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.
- Я мырять хорошо умею, - говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от
него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он
такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. - В самую глыбь мырял.
Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И
раки по ним ходят, усатые... будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А
я утопленницу искал... портнишечка с Бабьего Городка купалась, там вон...
насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где... глыбко тама, дна не
достать. Мырнул... - и вижу... зеленым-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на
зеленом на песочке белое тело... ну, белым-то белое-разбелое... как живая,
вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее все речнушки эти,
дышут... крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто
свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под
плечико ее прихватил, вымахнул... ну, вовсе другая уж, на живом свету,
синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них
свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет... как мы все
равно своих хороним. А они выплескивают.
Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что - за
кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на "Стреле",
далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!
Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.
- А еще чего хорошенького скажи.
- Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки
наваливаются. Намедни у нас писарь с перво-градской больницы утоп, так за
три дня рака навали-лось... на огонек ночью наползли... весь песок
черным-черный! Я сот пять насбирал, за пять целкачей в трактир продал, к
пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти... у них своя примета. К
холодам - и не понять, куда денутся! Опущусь - где мои речнушки? Ни
разъединой. А вода непогоду чует... мутнеть за неделю еще начнет, и рыба -
шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.
Рассказывает нам, и все на портомойни глядит, - за выручкой следит? У
него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши... - всякая снасть. И рыбка
всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут, и
все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", говорит Денис:
- На белой булочке все, балованные. А что, Михаила Панкратыч, с
конторщиком-то у Маши не вышло дело?
- А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.
- Пя-ать со-от?!! А сопляк сам. За меня бы пошла... в шелках бы ее
водил, а не то что... пя-ать со-от!..
- Припас шелки-то?..
- - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице...
коль задастся... - А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся...
- Водчонку мы тогда побоку... Поговорили бы, Михал Панкратыч...
крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не
могу, - все-то меня корит - "шут речной, бродяга..." - это что на реке
ночную... характер мой такой, не могу. А так - остепенюсь, зарок дам... -
глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. - Это она выпимши меня
видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.
Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:
- Поговори, голубчик Горкин!
Горкин не отвечает, бородку потягивает только.
- Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там
больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал
Панкратыч...
- Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не
верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те
трудно будет. И непоседа ты...
- Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.
- Поговори, Горкин, - прошу его, - Они будут в домике жить, и у них
детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...
Денис схватывает меня, колет усами щечку.
- Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..
Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого
камня, который называется "валун-камень", он останавливается и шепчет:
- Гляди в воду, сейчас отмутится...
Белый песочек видно, и вот - длинные черные прутики шевелятся под
камнем... что такое?!.
- Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня
на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.
- Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает.
Такая у меня примета: уйдет мой рак - и мне нечего тут жить - ждать... не
выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.
И сажает рака под "валун-камень". Я слышу знакомую песенку, поет Маша
тоненьким голоском:
На серебряной реке-э,
На златоом песо-о-чке-э...
Мы подтягиваем с Денисом:
Долго де-э-вы моло-до-й
Я стерег следо-о-очки-и...
- Эх, - говорит Денис, - следочки!..
Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает
отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: "следочки!" И она
шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: "а ну еще... а
ну?.." И Глаша, и другие принимаются хлестать нас.. Денис кричит -
"ребенка-то зашибете!.." - и бежит со мной по плотам.
Горкин кричит сердито:
- Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!
А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит -
"поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".
Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает
играть. Я знаю это - "Не велят Маше за реченьку ходить... не велят Маше
молодчика любить...". Хорошо играет, Горкину даже нравится. Маша кричит с
плотов в смехе:
- А ну, сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный, мою
прежнюю любовь"! - и все хохочет.
И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать
выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.