- Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный, солдат
отлетный... и водчонкой балуется. Человек несостоятельный. Рыболовы - уж
известно, непоседливы. Пирожка-то... Не очень я с морковью-то уважаю...
Допрежде любил, а как угостил нас с Василь-Василичем Зубарев-бутошник, у
моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит.
А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под
мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой
скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет.
Ну, что ты пристал - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили с пирогом... с
морковью пирог был... А у него в подпольи мертвое тело лежало... богатого
огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не
знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в именины его. Зубарева-то...
Алексея-Божья Человека, в марте месяце... чуть не силом затащил к себе,
возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну, и закусывали пирожком,
с морковью... с кровью будто, вышло-то так. Опосле того не ем с морковью.
Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на
воров был!.. - все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те
рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...
Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с
бельем. Подсаживает Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к
Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москва-рекой прощаться, со всем
раздольем, со всем, что на ней и в вей, и там, далеко, за Воробьевкой, за
Можайском... Чего там не видано, не слыхано!
Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его
Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его
оглаживать. Денис уходит...
Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:
- Нас что ж не провожаешь?..
- А вот, годи, провожу!.. - отвечает Денис с реки. Смола сворачивает на
травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше - "вот тебе жених!" -
и что-то швыряет ей. Она с визгом валится на белье. Черное что-то падает на
дорогу, в пыль... и я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно
даже, как хлопает он "шейкой". Горкин велит Денису заворотить Смолу,
сердится.
Возьми себе поиграть... - говорит мне Денис, и завертывает рака в
большой лопух. - Ушел мой рак, и мне уходить надо. Возьму расчет, Михал
Панкратыч... пойду под Можайск, на барки.
Говорит он не своим голосом, будто он заболел.
- А нас с Машухой не прихватишь? - смеется Глаша, - как же нам без
тебя-то?..
Маша не говорит: сердится будто на Дениса, - за рака сердится? А мне
так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.
Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:
- Возьми рака, пусти под "валун-камень"!.. Он берет рака, смотрит на
меня как-то непонятно, и говорит, уже веселей:
- Пустить, а? Ну, ладно... пущу на счастье. Только мы двое про рака
знаем.
- Прощевайте... - говорит он и смотрит, как мы ползем. Маша кричит:
- Не скучай, найду тебе невесту! В подпольи у нас живет, корочку жует,
хвостиком крутит, все ночки кутит... как раз по тебе!.. - и все хохочет.
- А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадает... -
говорит ей Горкин, - надо тоже понимать про человека. А дражнить нечего.
Погодь, прынца тебе посватаем.
Маша молчит, глядит на Москва-реку, где Денис. А он все глядит, как мы
уползаем в горку. Вот уж и "дача" кончилась, гремит по камням полок, едут
извозчики. А Денис все стоит и смотрит.
Н. И. и Н. К. Кульман
КРЕСТНЫЙ ХОД
"ДОНСКАЯ"
Завтра у нас "Донская". Завтра Спас Нерукотворный пойдет из Кремля в
Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в
святых воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей.
У нас готовятся. Во дворе прибирают щепу и стружку, как бы пожара не
случилось: сбежится народ смотреть, какой-нибудь озорник-курильщик ну-ка
швырнет на стружку! а пожарным куда подъехать, народ-то всю улицу запрудит.
Горкин велел поставить кадки с водой и швабры, - Бог милостив, а поберечься
надо, всяко случается.
Горкин почетный хоругвеносец, исконный, от дедушки. У него зеленый
кафтан с глазетовой бахромой серебряной, а на кафтане медали. Завтра он
понесет легкую хоругвь, а Василь-Василич тяжелую, в пуд, пожалуй. А есть,
говорят, и под три пуда, старинные, из Кремля; их самые силачи несут,
которые овсом торгуют. У Горкина нога стала подаваться, отец удерживает его,
но он потрудиться хочет.
- В последний, может, разок несу... - говорит он, вынимая из сундука
кафтан. - Ну, притомлюсь маленько, а радость-то какая, косатик... встретятся
у донских ворот, Пречистая со Спасителем! и все воспоют... и певчие
чудовские, и монахи донские, и весь крестный ход - "Царю Небесный..." а
потом - "Богородице Дево, радуйся..."! И все-то хоругви, и Святые, и
Праздники, в золоте-серебре, в цветочках... все преклонятся пред
Пречистой... Цветочки-то почему? А как же, самое чистое творение, Архангел
Гавриил с белым цветочком пишется.
Завтра сестрицы срежут все цветы в саду на ваши казанские хоругви:
георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павел Ермолаич, огородник на
нашей земле у бань, пришлет огромных подсолнухов и зеленой спаржи, легкий, в
румяных ягодках, - будет развеваться на хоругвях. Горкин с Василь-Василичем
сходили в баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святом деле
положить, он все "Спасы" носил хоругви, кремлевские ходы ночные были, - в
чем только душенька держится. Отец шутит - "как тебе в рай-то хочется...
напором думаешь, из-под хоругви прямо! да ты под кремлевскую вступи, сразу
бы и...". А он отмахивается - "куда мне, рабу ленивому... издаля бы дал
Господь лицезреть".
Привезли красного песку и травы - улицу посыпать, чтобы неслышно было,
будто по воздуху понесут. У забора на Донскую улицу плотники помосты
намостили - гостям смотреть. А кто попроще, будет глядеть с забора, кто где
уцепится. Прошли квартальные, чисто ли на заборах, а то мальчишки всякие
слова пишут, - полицмейстер еще увидит! Собак велено привязать. Наро-ду-то
повалит завтра - на протуваре не устоять.
Антипушка привез из Андреевской богадельни Марковну, слоеные пироги
печь. Пироги у ней... - всякого повара забьет, райские прямо пироги, в сто
листиков. Всякого завтра народу будет, и почетные, и простыв, - со всей
Москвы. Уж пришел редкостный старик, по имени Пресветлый, который от турки
вырвался, половину кожи с него содрали, душегубы, - идолу ихнему не
поклонился. Афонский монах еще, который спит во гробу, - послали его лепту
собирать. И все, кто только у нас работал, все приползут из углов, из
богаделен. Август месяц, погода тепли, и торжество такое, - все Святые
пойдут по улицам, - как же не поглядеть. И угощенье будет: калачи, баранки,
а чайку - сколько душа запросит. Две головы сахару-рафинаду накололи на
"прикуску", С вечера набираются: кто - в монастырь пораньше, а кто не в
силах - место бы на заборе захватил.
Кондитер Фирсанов прислал повара с поваренком и двух официантов, -
парадный обед будет. Сам с главными поварами в Донском орудует, монахи
заказали: почетные богомольцы будут. Дядя Егор с нашего двора, - у него дом
напротив нашего, крыльцо в крыльцо, и ворота одни, от старины, и у него
завод кирпичный за Воробьевкой - монахов не любит, всегда неладное говорит
про них. Тут и говорит:
- Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку-на икорку
собирают, богачей и замасливают. Фирса-нова им давай! Их бы ко мне на завод,
глину мять, толсто... - и очень нехорошо сказал.
А Горкин ему тихо-вежливо:
- Не нам судить... и монахи неодинаки.
Завтра будет у нас на обеде Кашин, мой папаша-крестный. И, может быть,
даже и сам Губонин, который царю серебряного мужичка поднес, что крестьян на
волю отпустил. У нас рассказывали, что государь прослезился в поцеловал
Губонина. Он теперь все железные дороги строит, а ума у него... - ми-нистр.
Вот Марковна и старается, раскатывает тесто, прокладывает маслом и
велит относить на лед. А у Кашина много векселей, и если захочет кого
погубить, подаст векселя на суд, придут пристава с цепями и на улицу
выбросят. Отец ему должен, и дяде Егору должен, строил бани из кирпича.
Горкин мне сказывал, что папашенька после дедушки только три тысячки в
сундуке нашел, а долгов к ста тысячам, вот и приходится вертеться. Дедушка
на каком-то "коломенской дворце" много денег потерял, кому-то не уступил
чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попустит выбросить на улицу, много
за папашеньку молельщиков. Кашин все говорит - "народишко балуешь!" -
смеется: не деловой папашенька. И грозится будто. А все потому, что отец
старичкам дает на каждый месяц, которые у нас работали, как-то дознался
Кашин. А отец сказывать не велит; лепту надо втайне творить, чтобы ни одна
рука не знала. Ну, да скоро выкрутится, Бог даст, - Горкин мне пошептал, -
"бани стали хороший доход давать". Вот угостить и надо. Да и родни много, а
"Донская" у нас великий праздник, со старины, к нам со всей Москвы съедутся,
как уж заведено, - все и парадно надо.
К вечеру все больше народу наползает, в мастерской будут ночевать.
Кипит огромный самовар-котел, поит пришлых чайком Катерина Ивановна, которая
лесом торговала, а прогоревши, - по милосердию, Богу предалась, для нищих.
Смиловался Господь, такого сынка послал - на небо прямо просится, одни
только ноги на земле: всех-то архиереев знает, каждый день в церковь ходит,
где только престольный праздник, и были ему видения; одни дураком зовут, что
рот у него разинут, мухи влетают даже, а другие говорят, - это он всякою