ИМЕНИНЫ
ПРЕДДВЕРИЕ
Осень - самая у нас именинная пора: на Ивана Богослова - мои, на
мучеников Сергия и Вакха, 7 октября, - отца; через два дня, мч. Евлампии,
матушка именинница, на Михайлов День Горкин пирует именины, а зиму
Василь-Василич зачинает, - Васильев День, - и всякие уж пойдут неважные.
После Покрова самая осень наступает: дожди студеные, гололед. На дворе
грязь чуть не по колено, и ничего с ней нельзя поделать, спокон веку все
месется. Пробовали свозить, а ее все не убывает: за день сколько подвод
пройдет, каждая, плохо-плохо, а с полпудика натащит, да возчики на сапогах
наносят, ничего с ней нельзя поделать. Отец поглядит-поглядит - и махнет
рукой. И Горкин резон приводит: "осень без грязи не бывает... зато душе
веселей, как снежком покроет". А замостить - грохоту не оберешься, и двор-то
не тот уж будет, и с лужей не сообразишься, камня она не принимает, в себя
сосет. Дедушка покойный рассердился как-то на грязь, - кожаную калошу
увязил, насилу ее нащупали, - никому не сказал, пригнал камню, и мостовщики
пришли, - только-только, Господи благослови, начали выгребать а прабабушка
Устинья от обедни как раз и приезжает: увидала камень да мужиков с лопатами
- с ломами - "да что вы, говорит, двор-то уродуете, земельку калечите...
побойтесь Бога!" - и прогнала. А дедушка маменьку уважал и покорился. И в
самый-то день Ангела ее, как раз после Покрова, корежить стали. А двор наш
больше ста лет стоял, еще до француза, и крапивка, и лопушки к заборам, и
желтики веселили глаз, а тут - под камень!
За неделю до муч. Сергия-Вакха матушка велит отобрать десяток гусей,
которые на Москва-реке пасутся, сторожит их старик гусиный, на иждивении.
Раньше, еще когда жулики не водились, гуси гуляли без дозору, да случилось -
пропали и пропали, за сотню штук. Пошли проведать по осени, - ни крыла.
Рыбак сказывал: "может, дикие пролетали, ночное дело... ваши и взгомошились
с ними - прощай, Москва!". С той поры крылья им стали подрезать.
На именины уж всегда к обеду гусь с яблоками, с красной шинкованной
капустой и соленьем, так уж исстари повелось. Именины парадные, кондитер
Фирсанов готовит ужин, гусь ему что-то неприятен: советует индеек, обложить
рябчиками-гарниром, и соус из тертых рябчиков, всегда так у графа
Шереметьева. Жарят гусей и на людской стол: пришлого всякого народу будет. И
еще - самое-то главное! - за ужином будет "удивление", у Абрикосова отец
закажет, гостей дивить. К этому все привыкли, знают, что будет "удивление",
а какое - не угадать. Отца называют фантазером: уж всегда что-нибудь
надумает.
Сидим в мастерской, надумываем, чего поднести хозяину. По случаю
именин, Василь-Василич уж воротился из деревни, Покров справил. Сидит с
нами. Тут и другой Василь-Василич, скорняк, который все священные книги
прочитал, и у него хорошие мысли в голове, и Домна Панферовна, - из бань
прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совет подаст. Горкин и
Ондрейку кликнул, который по художеству умеет, святого голубка-то на сень
приделал из лучиков, когда Царицу Небесную принимали, святили на лето двор.
Ну, и меня позвал, только велел таиться, ни слова никому, папашенька чтобы
не узнал до времени. Скорняк икону советовал, а икону уж подносили. Домна
Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи от прабабушки остались,
Василь-Василич присоветовал такую флягу-бутылочку из серебра, - часто, мол,
хозяин по делам верхом отлучается в леса-рощи, - для дорожки-то хорошо.
Горкин насмех его - "кто-что, а ты все свое... "на дорожку"! Да отец и в рот
не берет по этой части. Домна Панферовна думала-думала да и бухни: "просфору
серебряную, у Хлебникова видала, архиерею заказана". Архиерею - другое дело.
Горкин лоб потирал, а не мог ничего придумать. И я не мог. Придумал -
золотое бы портмоне, а сказать побоялся, стыдно. Ондрейка тут всех и
подивил:
- А я, говорит, знаю, чего надо... Вся улица подивится, как понесем,
все хозяева позавиствуют, какая слава!
Надо, говорит, огромадный крендель заказать, чтобы невидано никогда
такого, и понесем все на головах, на щите, парадно. Угольком на белой стенке
и выписал огромадный крендель, и с миндалями. Все и возвеселились, как
хорошо придумал-то. Василь-Василич аршинчиком прикинул: под два пуда,
пожалуй, говорит, будет. А он горячий, весь так и возгорелся: сам поедет к
Филиппову, на Пятницкую, старик-то Филиппов всегда ходит в наши бани,
уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает... - хоть и
печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда
еще не выпекали. Горкин так и решил, чтобы крендель, будто хлеб-соль
подносим. И чтобы ни словечка никому: вот папашеньке по душе-то будет,
диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, и слава такая на
виду, всем в пример.
Так и порешили - крендель. Только Домна Панферовна что-то недовольна
стала, не по ее все вышло. Ну, она все-таки женщина почтенная, богомольная,
Горкин ее совета попросил, может, придумает чего для кренделя. Обошлась она,
придумала: сахаром полить - написать на кренделе: "на День Ангела - хозяину
благому", и еще имя-отчество и фамилию прописать. А это скорняк придумал -
"благому"-то, священным словом украсить крендель, для торжества: священное
торжество, ангельское. И все веселые стали, как хорошо придумали. Никогда не
видано - по улице понесут, в дар! Все лавочники и хозяева поглядят, как
людей-то хороших уважают. И еще обдумали - на чем нести: сделать такой щит
белый, липовый, с резьбой, будто карнизик кругом его, а Горкин сам выложит
весь щит филенкой тонкой, вощеной, под тонкий самый паркет, - самое тонкое
мастерство, два дня работы ему будет. А нести тот щит на непокрытых головах,
шестерым молодцам из бань, все ровникам, а в переднюю пару Василь-Василича
поставить с правой руки, а за старшего, на переду, Горкин заступит, как
голова всего дела, а росточку он небольшого, так ему под щит тот
подпорочку-держалку, на мысок щита чтобы укрепить, - поддерживать будет за
подставочку. И все в новых поддевках чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы к
щиту подвесили, это уж женский глаз тут необходим, - Домна Панферовна
присоветовала, потому что тут радостное дело, для глаза и приятно.
Василь-Василич тут же и покатил к Филиппову, сговориться. А насчет
печника, чтобы не сумлевался Филиппов, пришлем своего, первейшего, и все
расходы, в случае печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажет, в наши
бани, в "тридцатку" всегда ездит старик Филиппов, парят его приятно и с
уважением, - все, мол, кланяются вашей милости, помогите такому делу. А
слава-то ему какая! Чей такой крендель? - скажут. Известно, чей...
филипповский - знаменитый. По всей Москве банные гости разнесут.
Скоро воротился, веселый, руки потирает, - готово дело. Старик,
говорит, за выдумку похвалил, тут же и занялся: главного сладкого выпекалу
вызвал, по кренделям, печь смотрели, - как раз пролезет. Но только дубовой
стружки велел доставить и воз лучины березовой, сухой-рассухой, как порох,
для подрумянки чтобы, как пропекут. Дело это, кто понимает, трудное:
государю раз крендель выпекали, чуть поменьше только, - "поставщика-то Двора
Его Величества" охватил Филиппов! - так три раза все портили, пока не вышел.
Даже пошутил старик: "надо, чтобы был кре-ндель, а не сбре-ндель!" А сладкий
выпекала такой у него, что и по всему свету не найти. Только вот запивает,
да за ним теперь приглядят. А уж после, как докажет себя, Василь-Василич
ублаготворит и сам с ним ублаготворится, - Горкин так посмеялся. И
Василь-Василич крепкий зарок дал: до кренделя - в рот ни капли.
Горкин с утра куда-то подевался. Говорят, на дрожках с Ондрейкой в
Мазилово укатили. А мне и не сказался. А я почуял; уж не соловьиную ли
клетку покупать у мужиков, клетки там делают, в Мазилове. А он надумывал
соловья отцу подарить, а меня и не прихватил птиц смотреть. А все обещался
мне: там всякие птицы собраны, ловят там птиц мазиловцы. Поплакал я в
мастерской, и погода такая, гулять нельзя, дождь с крупой. Приехал он, я с
ним ни слова не говорю. Смотрю - он клетку привез, с кумполом, в шишечках
костяных-резных. Он увидел, что надулся я на него, стал прощенья у меня
просить: куда ж в непогодь такую, два-раз с дрожек, падали они с Ондрейкой,
да и волки кругом, медведи... - насилу отбились от волков. А мне еще горше
от того, - и я бы от волков отбился, а теперь когда-то я их увижу! Ну, он
утешил: сейчас поедем за соловьем к Солодовкииу, мазиловские совсем плохи. И
поехали на Зацепу с ним.
А уж совсем стемнело, спать собирались соловьи. А Солодовкин заставил
петь: органчики заиграли, такие машинки на соловьев, "дразнилки".
Заслушались мы прямо! Выбрал нам соловья:
- Не соловей, а... "Хвалите имя Господне!" - так и сказал нам,
трогательно до слез.
Ради Горкина только уступил, а то такому соловыо и цены нет. Не больше
чтобы черного таракана на неделю скармливать, а то зажиреть может.
Повезли мы соловья, веселые. Горкин и говорит:
- Вот рад-то будет папашенька! Ну, и святой любитель Солодовка,
каменный дом прожил на соловьях, по всей Расеи гоняется за ними, чуть где
прознает.
В мастерской только и разговору, что про крендель. Василь-Василич от
Филиппова не выходит, мастеров потчует, чтобы расстарались. Уж присылали
мальчишку с Пятницкой при записке, - "просит, мол, хозяин придержать вашего
приказчика, всех мастеров смутил, товар портят, а главного выпекалу сладкого
по трактирам замотал...". Горкин свои меры принял, а Василь-Василич одно и
одно: "за кренделем наблюдаю!.. и такой будет крендель, - всем кренделям