На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит
и слушает, как дьячок читает и читает. И вот, начинает, воздыхающим голосом:
Господи и Владыко живота моего...
Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я - ровно
двенадцать раз: Боже, очисти мя, грешного... И опять падают. Кто-то сзади
треплет меня по щеке. Я знаю, кто. Прижимаюсь спиной, и мне ничего не
страшно.
Все уже разошлись, в храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец
уехал на панихиду по Жирнову, наши все в Вознесенском монастыре, и я
дожидаюсь Горкина, сижу на стульчике. От воскового огарочка на ящике, где
стоят в стопочках медяки, прыгает по своду и по стене огромная тень от
Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно ходят. У Распятия
теплится синяя лампада, грустная. "Он воскреснет! И все воскреснут!" -
думается во мне, и горячие струйки бегут из души к глазам. - Непременно
воскреснут! А это... только на время страшно..."
Дремлет моя душа, устала...
- Крестись, и пойдем... - пугает меня Горкин, и голос его отдается из
алтаря. - Устал? А завтра опять стояние. Ладно, я тебе грешничка куплю.
Уже совсем темно, но фонари еще не горят, - так, мутновато в небе.
Мокрый снежок идет. Мы переходим площадь. С пекарен гуще доносит хлебом, - к
теплу пойдет. В лубяные сани валят ковриги с грохотом; только хлебушком и
живи теперь. И мне хочется хлебушка. И Горкину тоже хочется, но у него уж
такой зарок: на говенье одни сухарики. К лавке Базыкина и смотреть боюсь,
только уголочком глаза; там яркий свет, "молнию" зажгли, должно быть. Еще
кому-то..? Да нет, не надо...
- Глянь-ко, опять мотается! - весело говорит Горкин. - Он самый, у
бассейны-то!..
У сизой бассейной башни, на середине площади, стоит давешний парень и
мочит под краном голову. Мужик держит его шары.
- Никак все с шарами не развяжется!..-смеются люди.
- Это я-та не развяжусь?! - встряхиваясь, кричит парень и хватает свои
шары.- Я-та?.. этого дерьма-та?! На!..
Треснуло,- и метнулась связка, потонула в темневшем небе. Так все и
ахнули.
- Вот и развязался! Завтра грыбами заторгую... а теперь чай к Митреву
пойдЈм пить... шабаш!..
- Вот и очистился... ай да парень! - смеется Горкин. - Все грехи на
небо полетели.
И я думаю, что парень - молодчина. Грызу еще теплый грешник,
поджаристый, глотаю с дымком весенний воздух,-первый весенний вечер.
Кружатся в небе галки, стукают с крыш сосульки, булькает в водостоках
звонче...
- Нет, не галки это, - говорит, прислушиваясь, Горкин, - грачи летят.
По гомону их знаю... самые грачи, грачики. Не ростепель, а весна. Теперь
по-шла!..
У Муравлятникова пылают печи. В проволочное окошко видно, как
вываливают на белый широкий стол поджаристые баранки из корзины, из печи
только. Мальчишки длинными иглами с мочальными хвостами ловко подхватывают
их в вязочки.
- Эй, Мураша... давай-ко ты нам с ним горячих вязочку... с пылу, с
жару, на грош пару! Сам Муравлятников, борода в лопату, приподнимает сетку и
подает мне первую вязочку горячих.
- С Великим Постом, кушайте, сударь, на здоровьице... самое наше
постное угощенье - бараночки-с.
Я радостно прижимаю горячую вязочку к груди, у шеи. Пышет печеным
жаром, баранками, мочалой теплой. Прикладываю щеки - жжется. Хрустят,
горячие. А завтра будет чудесный день! И потом, и еще потом, много-много, -
и все чудесные.
МАРТОВСКАЯ КАПЕЛЬ
...кап... кап-кап... кап... кап-кап-кап...
Засыпая, все слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает
сонно, мягко - это весеннее, обещающее - кап-кап... Это не скучный дождь,
как зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель. Она вызывает
солнце. Теперь уж везде капель:
Под сосенкой - кап-кап...
Под елочкой - кап-кап...
Прилетели грачи, - теперь уж пойдет, пойдет. Скоро и водополье хлынет,
рыбу будут ловить наметками - пескариков, налимов, - принесут целое ведро.
Нынче снега большие, все говорят; возьмется дружно - поплывет все
Замоскворечье! Значит, зальет и водокачку, и бани станут... будем на
плотиках кататься.
В тревожно-радостном полусне слышу я это, все торопящееся - кап-кап -
Радостнее за ним стучится, что непременно, будет, и оно-то мешает спать.
..кап-кап... кап-кап-кап... кап-кап...
Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.
Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль -"взялась!".
Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет светом.
Полог с моей кроватки сняли, когда я спал, - в доме большая стирка,
великопостная, - окна без занавесок, и такой день чудесный, такой веселый,
словно и нет поста. Да какой уж теперь и пост, если пришла весна. Вон как
капель играет... - тра-та-та-та! А сегодня поедем с Горкиным за Москва-реку,
в самый "город", на грибной рынок, где - все говорят - как праздник.
Защурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая
полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся
золотники. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы, - я знаю по
картинкам. Если бы к нам спустился!
На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие,
и черные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже
пузырики-глазочки видны и пятнышки... и зайчики, голубой и красный! Но
откуда же эти зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как
будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно - шары! -
Это мои шары гуляют: вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их
выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились,
повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так
чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, - ну, совсем, как
пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, -
я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба,
как Ангелы.
А блеска все больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол
нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнем
горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои...
Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какие
подружились, даже покумились у кого-то на родинах, - самые веселые обои, И
пушечка моя, как золотая... и сыплются золотые капли с крыши, сыплются
часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..
И шум за окном, особенный.
Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... - не
набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича, будто
кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:
- Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!
Слышен и голос Горкина, как комарик:
- Снежком-то, снежком... поддолбливай!
Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.
Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает
блеском зеленого-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого
колодца, - весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда!
В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце - зеленый, яркий. Острые
его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые
дровянки... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями,
орут ужасно, ругаются:
- Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..
Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку,
сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
- Порожняки, отъезжай... черти!.. - кричит Василь-Василич, попрыгивая
по глыбам. - Стой... который?.. Сорок семой, давай!..
Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая
работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель - барабанит, как
ливень дробный. А Василь-Василич совсем по-летнему - в розовой рубахе и
жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает.
Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять
опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют-швыряют снег.
Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А
солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через
стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна!.. Такая теплынь и
свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким
холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..
В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым
глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил
грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеется что-то,
шутит с Василь-Василичем, и вдруг - толкает. Василь-Василич летит со льда и
падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело
гогочут, играют новенькими лопатами,-летит и пушится снег, залепляет
Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится,
хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит
Горкин, в поддевочке и шапке, что-то грозит отцу: одеваться велит, должно
быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем
смехе. Я хочу крикнуть в форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в
форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все, от капель,
качаются... - и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу,
отец кричит:
- Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все
погреба набить, поднос будет!
С крыши ему кричат:
- Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим
хозяину, для весны!
...И мы хо-зяину ува-жим,
Ро-бо-теночкой до-ка-жим...
Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи.
Но отец велит замолчать:
- Ну, не время теперь, ребята... пост!