пришла". В прошедшем году после сладкого крема вдруг подали котлеты с
зеленым горошком и молодым картофелем-подрумянкой, все так ахнули, даже
будто обидно стало: да что это такое, деревенские они, что ли, - после
сладкого, да отбивные котлеты! А тут-то и вышло "удивление": из сладкого
марципана сделано, а зеленый горошек совсем живой, - великое мастерство, от
Абрикосова. А завтра какое будет, теперь-то уж не обманешь марципаном! Я
Христом-Богом Горкина умолял сказать, - не сказал. Я ему погрозился даже, -
не буду за него молиться, что-нибудь и случится с ним, детская-то молитва
доходчива, всем известно. И то не сказал, запечалился только:
- Твоя воля, не молись... может, ногу себе сломаю, тебе на радость.
Оба мы поплакали, а не сказал: папашенька ему заказал сказывать. И еще
я все стишки про себя наговаривал, Сонечка заставила меня выучить, сказать
при гостях папашеньке, как в подарок. Длинные стишки, про ласточек и про
осень, на золотистой бумажке из хрестоматии Паульсона я списал. Только бы не
сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходит - "пастурций в нем огненный
куст", вместо "настурций", - цветы такие, осенние. Ах, какие стишки, осень
печальная будто на душе, Сонечка так сказала. И у меня слезы даже набегают,
когда досказываю: "И вот, их гнездо одиноко, - они уж в иной стороне... -
Далеко, далеко, далеко..." И повара еще подо мной, на кухне, кастрюлями
гремят, ножами стучат... и таким вкусным пахнет, пирожками с ливером, или
заливным душистым... - живот даже заболел от голода, супцу я только куриного
поел за ужином. А Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке: а подвиг голодный
соблюдает, другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот не вошел в
него, - в ужин больше они одолевают, на сон грядущий, - странник один
поведал. И я ужинать перестать хотел, а Горкин наказал мне рот крестить, и
тогда дорога ему заказана. Ну, все-таки я заснул, как петушки пропели.
Утром - солнце, смотрю, горит, над Барминихиным садом вышло. Вот
хорошо-то, крендель-то понесут открыто, сахарные слова не растекутся. Отец -
слышу его веселый голос - уже вернулся, у ранней обедни был, как всегда в
свой именинный день. Поет в столовой любимую мою песенку - "Не уезжай,
голубчик мой, - не покидай поля родные...". Господи, хорошо-то как...
сколько будет всего сегодня! В доме все перевернуто: в передней новые
полочки поставили, для кондитерских пирогов и куличей, в столовой
"закусочная горка" будет, и еще прохладительная - воды, конфеты, фрукты; на
обед и парадный ужин накроют столы и в зале, и в гостиной, а в кабинете и в
матушкиной рабочей комнате будут карточные столы.
Хоть и День Ангела, а отец сам засветил все лампадки, напевая мое
любимое - "Кресту-у Тво-е-му-у..." - слышал еще впросонках, до песенки. И
скворца с соловьями выкупал, как всегда, и все клетки почистил, и корму
задал нашим любимым птичкам. Осень глухая стала, а канарейки в столовой так
вот и заливаются, - пожалуй, знают, что именины хозяина. Все может
чувствовать божья тварь, Горкин говорит.
В новом, золотисто-коричневом, костюмчике, со шнурочками и золотистыми
стеклянными пуговками, я вбегаю в столовую и поздравляю отца со Днем Ангела.
Он вкушает румяную просвирку и запивает сладкой-душистой "теплотцою" -
кагорчиком с кипятком: сегодня он причащался. Он весь душистый, новый
какой-то даже: в голубом бархатном жилете с розанами, в белоснежной
крахмальней рубашке, без пиджака, и опрыскался новым флердоранжем, -
радостно пахнет праздничным от него. Он весело спрашивает меня, что подарю
ему. Я подаю ему листочек со стишками. Все, даже Сонечка, слушают с
удивлением, как я наизусть вычитываю - "Мой сад с каждым днем увядает..." -
даже "пастурций" не спутал, вместо "настурций". А когда я горько вздохнул и
молитвенно выговорил-пропел, как наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и
мне!.." - отец прихватил меня за щечку и сказал: "да ты, капитан, прямо,
артист Мочалов!" - и подарил мне серебряный рубль. И все хвалили, даже
фирсановские официанты, ставившие закуски на "горке", сунули мне в кармашек
горячий пирожок с ливером.
И вдруг, закричали с улицы - "парадное отворяй, несут!..". А это
крендель несут!..
Глядим в окошко, а на улице на-роду!!!.. - столько народу, из лавок и
со дворов бегут, будто икону принимаем, а огромный румяный крендель будто
плывет над всеми. Такой чудесный, невиданный, вкусный-вкусный, издали даже
вкусный.
Впереди, Горкин держит подставочку; а за ним четверо, все ровники
Василь-Василич с Антоном Кудрявым и Ондрейка с катальщиком Сергеем, который
самый отчаянный, задом умеет с гор на коньках скатиться. Разноцветные ленты
развеваются со щита под кренделем, и кажется, будто крендель совсем живой,
будто дышит румяным пузиком.
- И что такое они придумали, чудачье!.. - вскрикивает отец и бежит на
парадное крыльцо.
Мы глядим из сеней в окошко, как крендель вносят в ворота и
останавливаются перед парадным. Нам сверху видно сахарные слова на
подрумянке:
"хозяину благому"
А на вощеной дощечке сияет золотцем - "...на день Ангела".
Отец обнимает Горкина, Василь-Василича, всех... и утирает глаза
платочком. И Горкин, вижу я, утирает, и Василь-Василич, и мне самому хочется
от радости заплакать.
Крендель вносят по лестнице в большую залу и приставляют полого на
рояле, к стенке. Глядим - и не можем наглядеться, - такая-то красота
румяная! и по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух. Отец
всплескивает руками и все говорит:
- Вот это дак уважили... ах, ребята.. уважили!..
Целуется со всеми молодцами, будто христосуются. Все праздничные, в
новеньких синих чуйках, в начищенных сапогах, головы умаслены до блеска.
Отец поталкивает молодцов к закускам, а они что-то упираются - стыдятся
словно. "Горка" уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не
перечесть; глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и
паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые, рыбы всякие, и семга
красная, и лососинка розовая, и белорыбица, и королевские жирные селедки в
узеньких разноцветных "лодочках", посыпанные лучком зеленым, с пучком
петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми
полосками, с отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкие, будто
кисель янтарный, и всякое заливное, с лимончиками-морковками, в золотистом
ледку застывшее; и груда горячих пунцовых раков, и кулебяки, скоромные и
постные, - сегодня день постный, пятница, - и всякий, для аппетиту,
маринадец; я румяные расстегайчики с вязигой, и слоеные пирожки горячие, и
свежие паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки в
мадере, на угольках-конфорках, и всякие-то грибки в сметане, - соленые
грузди-рыжики... - всего и не перепробовать.
Отцу некогда угощать, все поздравители подходят. Он поручает молодцов
Горкину и Василь-Василичу. Старенький официант Зернышков накладывает
молодцам в тарелочки того-сего, Василь-Василич рюмочки наливает, чокается со
всеми, а себе подливает из черной бутылки с перехватцем, горькой. Горкину -
икемчику, молодцам - хлебного винца, - "очищенной". И старшие банщицы тут, в
павлиньих шалях, самые уважаемые: Домна Панферовна и Полугариха. Все диву,
прямо, даются, - как же парадно принимают! - царское, прямо, угощение.
Отец не уходит из передней, принимает народ. Из кухни поднимаются по
крутой лестнице рабочие и служащие наши, и "всякие народы", старенькие,
убогие, подносят копеечные просвирки-храмики, обернутые в чистую бумажку,
желают здоровьица и благоденствия. В детской накрывают официанты стол с
мисками, для людей попроще. Звонки за звонками на парадном. Приехали важные
монахи из Донского монастыря: настоятель и казначей, большую просфору
привезли, в писчей, за печатями, бумаге, - "заздравную". Им подают в зале
расстегаи и заливную осетрину, наливают в стаканчики мадерцы, - "для
затравки". От Страстного монастыря, от Зачатиевского, от Вознесенского из
Кремля - матушки-казначейши привезли шитые подзоры под иконы, разные
коврики, шитые бисером подушечки. Их угощает матушка кофеем и слоеными
пирожками с белужинкой. Прибывают и с Афонского подворья, - отец всегда
посылает на Афон страховые пакеты с деньгами, - поют величание мученику
Сергию, закусывают и колбаской, и ветчинкой; по ихнему уставу и мясное
разрешается вкушать; очень лососинку одобряют.
С раннего утра несут и несут кондитерские пироги и куличи. Клавнюша с
утра у ворот считает, сколько чего несут. Уж насчитал восемь куличей,
двадцать два кондитерских пирога и кренделек. А еще только утро. Сестрицы в
передней развязывают ленточки на картонках, смотрят, какие пироги. Говорят -
кондитерский калач, румяный, из безе, посыпан толченым миндалем и сахарной
пудрой, ромовый, от Фельша. Есть уже много от Эйнема, кремовые с фисташками;
от Абрикосова; с цукатами, миндально-постный, от Виноградова с Мясницкой,
весь фруктовый, желе ананасным залит. И еще разные: миндальные,
воздушно-бисквитные, с вареньем, с заливными орехами, в зеленоватом креме из
фисташек, куличи и куличики, все в обливе, в бело-розовом сахаре, в потеках.
Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и с
подручными молодцами посылают, несут и сами. Отходник Пахомов, большой
богач, у которого бочки ночью вывозят "золото" за заставу, сам принес
большущий филипповский кулич, но этот кулич поставили отдельно, никто его
есть не станет, бедным кусками раздадут. Все полки густо уставлены, а пироги
все несут, несут...