может.
На полочке, где сухие просвирки, серенькие совсем, принесенные добрыми
людьми, - иерусалимские, афонские, соловецкие, с дальних обителей, на
бархатной дощечке, - самые главные святыньки: колючка терна ерусалимского с
горы Христовой, - Полугариха-банщица принесла, ходила во Святую Землю, -
сухая оливошная ветка, от садов Ифсеманских взята, "пилат-камень", с
какого-то священного-древнего порожка, песочек ерданский в пузыречке, сухие
цветки, священные... и еще много святостей: кипарисовые кресты и крестики,
складнички и пояски с молитвой, камушки и сухая рыбка, Апостолы где ловили,
на окунька похожа. Святыньки эти он вынимает, только по большим праздникам.
Убирает с задней стены картинку - "Как мыши кота погребали" - и
говорит:
- Вася это мне навесил, скопец ему подарил.
Я спрашиваю:
- Ску-пец?
- Ну, скупец. Не ндравится она мне, да обидеть Василича не хотел,
терпел... мыши тут не годятся.
И навешивает новую картину - "Два пастыря". На одной половинке Пастырь
Добрый - будто Христос, - гладит овечек, и овечки кудрявенькие такие; а на
другой - дурной пастырь, бежит, растерзанный весь, палку бросил, и только
подметки видно; а волки дерут овечек, клочьями шерсть летит. Это такая
притча. Потом достает новое одеяло, все из шелковых лоскутков, подарок Домны
Панферовны.
- На язык востра, а хорошая женщина, нищелюбивая... ишь, приукрасило
как коморочку.
Я ему говорю:
- Тебя завтра одеялками завалят. Гришка смеялся.
- Глупый сказал. Правда, в прошедчем годе два одеяла монашки подарили,
я их пораздовал.
Под Крестом Митрополита повесить думает, дьячок посулился подарить.
- Бог приведет, пировать завтра будем, - первый ты у меня гость будешь.
Ну, батюшка придет, папашенька добывает, а ты все первый, ангельская душка.
А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался? Лопату ему расколол, он те
побранил, а ты - плеваться. И у него тоже Ангел есть, Григорий Богослов, а
ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул - на Ангела плюнул!
На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила:
весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым
стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.
- И за Гришкой?..
- А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на
кого - сейчас и погляди за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И
обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... одинако, при каждом Ангел. Так
прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван
Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! -
нешто ему приятно? Чего оглядываешься... боишься?
Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.
- Так вот все и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день
положен, славословить чтобы... вот человек и именинник, и ему
почет-уважение, по Ангелу. Придет Григорий Богослов - и Гриша именинник
будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: "Небесных воинств
Архистратизи... начальницы высших сил бесплотных..." - поется так. С мечом
пишется, на святых вратах, и рай стерегет, - все мой Ангел. В рай впустит
ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься...
В летней мастерской Ондрейка выстругивает стол: завтра тут нищим
горячее угощение будет.
- Повелось от прабабушки твоей, на именины убогих радовать. Папашенька
намедни, на Сергия-Вакха, больше полста кормил. Ну, ко мне, бедно-бедно, а
десятка два притекут, с солонинкой похлебка будет, будто мой Ангел угощает.
Зима на дворе, вот и погреются, а то и кусок в глотку не полезет,
пировать-то станем. Ну, погодку пойдем-поглядим.
Падает мокрый снег. Черная грязь, все та же. От первого снежка сорок
день минуло, надо бы быть зиме, а ее нет и нет. Горкин берет досточку и
горбушкой пальца стучит по ней.
- Суха досточка, а постук волглый... - говорит он особенно как-то,
будто чего-то видит, - и смотри ты, на колодуе-то по железке-то, побелело!..
это уж к снегопаду, косатик... к снегопаду. Сказывал тебе - Михаил-Архангел
навсягды ко мне по снежку приходит.
Небо мутное, снеговое. Антипушка справляется:
- В Кремь поедешь, Михал Панкратыч?
В Кремль. Отец уж распорядился, - на Чаленьком повезет Гаврила. Всегда
под Ангела Горкин ездит к Архангелам, где собор.
- И пеш прошел бы, беспокойство такое доставляю. И за чего мне такая
ласка!.. - говорит он, будто ему стыдно.
Я знаю: отец после дедушки совсем молодой остался, Горкин ему во всем
помогал-советовал. И прабабушка наставляла: "Мишу слушай, не обижай". Вот и
не обижает. Я беру его за руку и шепчу: "и я тебя всегда-всегда буду
слушаться, не буду никогда обижать".
Три часа, сумерки. В баню надо сходить-успеть, а потом - ко всенощной.
Горкин в Кремле у всенощной. Падает мокрый снег; за черным окном
начинает белеть железка. Я отворяю форточку. Видно при свете лампы, как
струятся во мгле снежинки... - зима идет?.. Высовываю руку - хлещет! Даже
стегает в стекла. И воздух... - белой зимою пахнет. Михаил Архангел все по
снежку приходит.
Отец шубу подарит Горкину. Скорняк давно подобрал из старой хорьковой
шубы, а портной Хлобыстов обещался принести перед обедней. А я-то что
подарю?.. Банщики крендель принесут, за три рубля. Василь-Василич чайную
чашку ему купить придумал. Воронин, булочник, пирог принесет с грушками и с
желе, дьячок вон Митрополита посулился... а я что же?.. Разве "Священную
Историю" Анохова подарить, которая без переплета? и крупные на ней буковки,
ему по глазам как раз?.. В кухне она, у Марьюшки, я давал ей глядеть
картинки.
Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустым столом Гришка разглядывает
"Священную Историю", картинки. Показывает на Еву в раю и говорит:
- А ета чего такая, волосами прикрыта, вся раздемши? - и нехорошо
смеется.
Я рассказываю ему, что это Ева, безгрешная когда была, в раю. с
Адамом-мужем, а когда согрешила, им Бог сделал кожаные одежды. А он прямо
как жеребец, гогогочет, Марьюшка дураком его даже назвала. А он гогочет:
- Согрешила - и обновку выгадала, ло-вко!..
Ну, охальник, все говорят. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть...
смотрю за его спиной, вижу тень на стене за ним... - и вспоминаю про Ангела,
который стоит за каждым. Вижу в святом углу иконку с засохшей вербочкой,
вспоминается "Верба", веселое гулянье, Великий Пост... - "скоро буду говеть,
в первый раз". Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:
- Гриша... я на тебя плюнул вчера... ты не сердись уж... - и растираю
картинку пальцем.
Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о
чем-то грустном.
- Эна ты про чего... а я и думать забыл... - говорит он раздумчиво и
улыбается ласково. - Вот, годи... снегу навалит, сваляем с тобой такую
ба-бу... во всей-то сбруе!..
Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.
Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным окном стегает по стеклам
снегом, идет зима...
Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет... - вот и пришла зима. Я
бегу босой по ледяному полу, влезаю на окошко... - снегу-то, снегу
сколько!..
Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и
сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто
кисель гороховый. Я отворяю форточку... - свежий и острый воздух, яблоками
как будто пахнет, чудесной радостью... и ти-хо, глухо. Я кричу в форточку -
"Антипушка, зима-а!" - и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой,
будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает -
"пришла-а-а...". Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит.
Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у
лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает головку к
забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда, ни гляди - все
бело.
Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по
мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало
смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет.
Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, - надо ему окрепнуть. От
ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел... Кто?.. Михаил-Архангел? Он
всегда по снежку приходит. Но Он - бесследный, ходит по воздуху.
Василь-Василич попискивает сапожками, даже поплясывает как будто... -
рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю... А он чайную чашку
ему купил; золотцем выписано на ней красиво - "В День Ангела". Я-то что
подарю?!
Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся на
снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч:
хочет первым его поздравить. Шепчет мне: "уж преподнесу ландринчику и
мармаладцу, любит с чайком Панкратыч". А я-то что же?.. Должен сейчас
подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он
подарит. Говорит - "сапожки ему начистил, как жар горят". Отец шубу
подарил... бога-тая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал - не
узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.
Вон уж и банщики несут крендель, трое, "заказной", в месяц ему не
съесть. Ну, все-то все... придумали-изготовили, а я-то как же?.. Господи,
дай придумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо... - а вдруг
придумаю?!. А Антипушка... он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен
дал. Думаю и молюсь, - не знаю. Все мог придумать, а вот - не знаю... Может
быть, это он мешает? "Священная История" - вся ободрана, такое дарить
нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с
изюмом. Я бегу в дом.
Отец считает на счетах в кабинете. Говорит - не мешай, сам придумай.