старины; бромлейцы, заводские с чугунного завода Бромлея, с Серединки,
неподалеку от нас, на той же Калужской улице, "стенкой" пойдут на наших, в
кулачный бой, и большое побоище бывает; сам генерал-губернатор князь
Долгоруков будто дозволяет, и будошники не разгоняют: с морозу людям
погреться тоже надо. А у Василь-Василича кровь такая, горячая:
смотрит-смотрит - и ввяжется. Ну, с купцами потом и празднует
победу-одоление.
Как увидишь, - на Конную площадь обозы потянулись, - скоро и Рождество.
Всякую живность везут, со всей России: свиней, поросят, гусей... - на весь
мясоед, мороженых, пылкого мороза. Пойдем с Горкиным покупать, всю там
Москву увидим. И у нас на дворе, и по всей округе, все запасаются помногу, -
дешевле, как на Конной, купить нельзя. Повезут на санях и на салазках, а
пакетчики, с Житной, сами впрягаются в сани - народ потешить для Рождества.
Скорняк уж приходил, высчитывал с Горкиным, чего закупить придется. Отец
загодя приказывает прикинуть на бумажке, чего для народа взять и чего для
дома. Плохо-плохо, а две-три тушки свиных необходимо, да черных поросят, с
кашей жарить, десятка три, да белых, на заливное молошничков, два десятка,
чтобы до заговин хватило, да индеек-гусей-кур-уток, да потрохов, да еще
солонины не забыть, да рябчиков сибирских, да глухарей-тетерок, да... - трое
саней брать надо. И я новенькие салазки заготовил, чего-нибудь положить,
хоть рябчиков.
В эту зиму подарил мне отец саночки-щегольки, высокие, с подрезами,
крыты зеленым бархатом, с серебряной бахромой. Очень мне нравились эти
саночки, дивовались на них мальчишки. И вот заходит ко мне Ленька Егоров,
мастер змеи запускать и голубей гонять. Приходит, и давай хаять саночки:
девчонкам только на них кататься, разве санки бывают с бахромой! Настоящие
санки везде катаются, а на этих в снегу увязнешь. Велел мне сесть на
саночки, повез по саду, в сугробе увязил и вывалил.
- Вот дак са-ночки твои!.. - говорит, - и плюнул на мои саночки.
Сердце у меня и заскучало. И стал нахваливать свои, лубяные: на них и в
далекую дорогу можно, и сенца можно постелить, и товар возить: вот, на
Конную-то за поросятами ехать! Стал я думать, а он и привозит саночки,
совсем такие, на каких тамбовские мужики в Москву поросят везут, только
совсем малюсенькие, у щепника нашего на рынке выставлены такие же у лавки.
Посадил меня и по саду лихо прокатил.
Вот это дак са-ночки! - говорит. Отошел к воротам, и кричит: - Хочешь,
так уж и быть, променяю приятельски, только ты мне в придачу чего-нибудь...
хоть три копейки, а я тебе гайку подарю, змеи чикать.
Я обрадовался, дал ему саночки и три копейки, а он мне гайку - змеи
чикать и салазки. И убежал с моими. Поиграл я саночками, а Горкин и
спрашивает, как я по двору покатил:
- Откуда у те такие, лутошные?
Как узнал все дело, так и ахнул:
- Ах, ты, самоуправник! да тебя, простота, он, лукавый, вкруг пальца
обернул, папашенька-то чего скажет!.. да евошним-то три гривенника - красная
цена, куклу возить девчонкам, а ты, дурачок... идем со мной.
Пошли мы с ним к Леньке на двор, а уж он с горки на моих бархатных
щеголяет. Ну, отобрали. А отец его, печник знакомый и говорит:
- А ваш-то чего смотрел... так дураков и учат.
Горкин сказал ему чего-то от Писания, он и проникся, Леньку при нас и
оттрепал. Говорю Горкину:
А за поросятами на Конную, как же я?..
Поставим, говорит, корзиночку, и повезешь.
Близится Рождество: матушка велит принести из амбара "паука". Это
высокий такой шест, и круглая на нем щетка, будто шапка: обметать паутину из
углов. Два раза в году "паука" приносят: на Рождество и на Пасху. Смотрю на
"паука" и думаю: "бедный, целый год один в темноте скучал, а теперь, небось,
и он радуется, что Рождество". И все радуются. И двери наши, - моют их
теперь к Празднику, - и медные их ручки, чистят их мятой бузиной, а потом
обматывают тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: в Сочельник развяжут
их, они и засияют, радостные, для Праздника. По всему дому идет суетливая
уборка.
Вытащили на снег кресла и диваны, дворник Гришка лупит по мягким
пузикам их плетеной выбивалкой, а потом натирает чистым снегом и чистит
веничком. И вдруг, плюхается с размаху на диван, будто приехал в гости,
кричит мне важно - "подать мне чаю-шоколаду!" - и строит рожи, гостя так
представляет важного. Горкин - и тот на него смеется, на что уж строгий.
"Белят" ризы на образах: чистят до блеска щеточкой с мелком и водкой и
ставят "праздничные", рождественские, лампадки, белые и голубые, в глазках.
Эти лампадки напоминают мне снег и звезды. Вешают на окна свежие
накрахмаленные шторы, подтягивают пышными сборками, - и это напоминает
чистый, морозный снег. Изразцовые печи светятся белым матом, сияют
начищенными отдушниками. Зеркально блестят паркетные полы, пахнущие мастикой
с медовым воском, - запахом Праздника. В гостиной стелят "рождественский"
ковер, - пышные голубые розы на белом поле, - морозное будто, снежное. А на
Пасху - пунсовые розы полагаются, на алом.
На Конной, - ей и конца не видно, - где обычно торгуют лошадьми цыганы
и гоняют их на проглядку для покупателей, показывая товар лицом, стоном
стоит в морозе гомон. Нынче здесь вся Москва. Снегу не видно, - завалено
народом, черным-черно. На высоких шестах висят на мочалках поросята, пучки
рябчиков, пупырчатые гуси, куры, чернокрылые глухари. С нами Антон Кудрявый,
в оранжевом вонючем полушубке, взял его Горкин на подмогу. Куда тут с
санками, самих бы не задавили только, - чистое светопреставление. Антон
несет меня на руках, как на "постном рынке". Саночки с бахромой пришлось
оставить у знакомого лавочника. Там и наши большие сани с Антипушкой, для
провизии, - целый рынок закупим нынче. Мороз взялся такой, - только
поплясывай. И все довольны, веселые, для Рождества стараются
поглатывают-жгутся горячий сбитень. Только и слышишь - перекликаются:
- Много ль поросят-то закупаешь?
- Много - не много, а штук пяток надо бы, для Праздника.
Тороговцы нахваливают товар, стукают друг о дружку мерзлых поросят:
живые камушки.
- Звонкие-молочшые!.. не поросятки - а-нделы!..
Горкин пеняет тамбовскому, - "рыжая борода": не годится так, ангелы -
святое слово. Мужик смеется:
- Я и тебя, милый, а-нделом назову... у меня ласковей слова нет. Не
черным словом я, - а-ндельским!..
- Дворянские самые индюшки!.. княжьего роду, пензицкого заводу!..
Горкин говорит, - давно торгу такого не видал, боле тыщи подвод
нагнали, - слыхано ли когда! "черняк" - восемь копеек фунт?! "беляк" -
одиннадцать! дешевле паренной репы. А потому: хлеба уродилось после войны,
вот и пустили вовсю на выкорм. Ходим по народу, выглядываем товарец. Всегда
так Горкин; сразу не купит, а выверит. Глядим, и отец дьякон от Спаса в
Наливках, в енотовой огромной шубе, слон-слоном, за спиной мешок, полон:
немало ему надо, семья великая.
Третий мешок набил, - басит с морозу дьякон, - гуська одного с дюжинку,
а поросяткам и счет забыл. Семейка-то у меня...
А Горкин на ухо мне:
- Это он так, для хорошего разговору... он для души старается, в
богадельню жертвует. Вот и папашенька, записочку сам дал, велит на
четвертной накупить, по бедным семьям. И втайне чтобы, мне только
препоручает, а я те поучение... выростешь - и попомнишь. Только никому не
сказывай.
Встречаем и Домну Панферовну, замотана шалями, гора горой, обмерзла. С
мешком тоже, да и салазки еще волочит. Народ мешает поговорить, а она что-то
про уточек хотела, уточек она любит, пожирней. Смотрим - и барин Энтальцев
тут, совсем по-летнему, в пальтишке, в синие кулаки дует. Говорит важно так,
- "рябчиков покупаю, "можжевельничков", топкий вкус! там, на углу,
пятиалтынный пара!". Мы не верим: у него и гривенничка наищешься. Подходим к
рябчикам: полон-то воз, вороха пестрого перья. Оказывается, "можжевельнички"
- четвертак пара.
- Терся тут, у моего воза, какой-то хлюст, нос насандален... - говорит
рябчичник, - давал пятиалтынный за парочку, глаза мне отвел... а люди видали
- стащил будто пары две под свою пальтишку... разве тут доглядишь!..
Мы молчим, не сказываем, что это наш знакомый, барин прогорелый. Ради
такого Праздника и не обижаются на жуликов: "что волку в зубы - Егорий дал!"
Только один скандал всего и видали, как поймал мужик паренька с гусем,
выхватил у него гуся, да в нос ему мерзлым горлом гусиным: "разговейся,
разговейся!.." Потыкал-потыкал - да и плюнул, связываться не время. А
свинорубы и внимание не дают, как подбирают бедняки отлетевшие мерзлые
куски, с фунт, пожалуй. Свиней навезли горы. По краю великой Конной тянутся,
как поленницы, как груды бревен-обрубков: мороженая свинина сложена рядами,
запорошило снежком розовые разводы срезов: окорока уже пущены в засол, до
Пасхи.
Кричат: "тройку пропущай, задавим!" Народ смеется: пакетчики это с
Житной, везут на себе сани, полным-полны, а на груде мороженою мяса
сидит-покачивается веселый парень, баюкает парочку поросят, будто это его
ребятки, к груди прижаты. Волокут поросятину по снегу на веревках, несут
подвязанных на спине гроздями, - одна гроздь напереду, другая сзади, -
растаскивают великий торг. И даже бутошник наш поросенка тащит и пару кур, и
знакомый пожарный с Якиманской части, и звонарь от Казанской тащит, и
фонарщик гусят несет, и наши банщицы, и даже кривая нищенка, все-то, все.
Душа - душой, а и мамона требует своего, для Праздника.
В Сочельник обеда не полагается, а только чаек с сайкой и маковой
подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные
дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стоны