на дворе, звездочки стали выходить, а у лужи совсем светло, будто это от
вербы - свет.
Старикову лошадь поставили в конюшню, рядом с Кривой. Задали ей овсеца,
а она, Антипушка говорит, овес-то изо рта просыпает, только разбрасывает, -
отвыкла, что ли, от овса-то, или все зубы съела, старенькая совсем.
Кривая-то перед ней о-рел! Понятно, в бедности родилась, к овсу-то и не
привыкшая, где там, в лесу-то, овса найти. А Кривая ласково ее приняла,
пофыркала через боковинку. Может, и жалеет, понимает, - в гости к ней сирота
пришла. Лошади все могут понимать. И серчать могут, и жалеть, плачут даже.
Антипушка много повидал на своем веку. Когда молодой еще был, хозяева с
места его решили, пришел он к лошадкам прощаться, а у них в глазах слезы,
только не говорят.
- А Кривая, может, она чу-ет, что старикова лошадка священную вербу
привезла... хорошо-то ее приняла? ей, может, так откры-лось, а? Горкин
сказывал... в Град-Ирусалиме, даже камни-каменные могли бы вопиять... эту
вот.. Осанну! А лошадь животная живая, умная. Вот придет день Страшного
Суда, и тогда все воскреснут, как Лазарь. А что, и Кривая тогда
воскреснет?..
- Понятно, все воскреснет... у Бога-то! От Него все, и к Нему - все.
Все и подымутся. Помнишь, летось у Троицы видали с тобой, на стене красками
расписано... и рыбы страшенные, и львы-тигры несут руки-ноги, кого
поели-разорвали... все к Нему несут, к Господу, в одно место. Это мы не
можем, оттяпал палец там - уж не приставишь. А Господь... Го-споди, да все
может! Как земля кончится, небо тогда начнется, жизнь вечная. У Господа
ничего не пропадает, обиды никому нет.
В кухне лампадка теплится. Михал-Иванов пошел спать в мастерскую, на
стружку, к печке, а старуху уложила Марьюшка на лавке, мяткой напоила, дала
ей сухие валенки, накрыла полушубком, - кашель забил старуху.. Да как же не
пожалеть:старый человек старуха, и делу такому потрудились, свяченую вербу
привезли.
Солнце играет на сараях ранним, румяным светом, - пасхальное что-то в
нем, напоминает яички красные.
Лужа совсем разлилась, как море, половина саней в воде. И в луже
розовый свет-румянчик. Верба в санях проснулась, румяная, живая, и вся
сияет. Розовые вербешки стали! Куры глядят на вербу, вытягивают шейки,
прыгают на санях, хочется им вербешек. И в луже верба, и я, и куры, и
старенькие сани, и розовое солнце, и гребешок сарая, и светлое-голубое небо,
и все мы в нем!.. - и все другое, чем на земле... какое-то новое-другое.
Ночью был дождь, пожалуй, - на вербе сверкают капельки. Утки с криком спешат
на лужу, мычит корова, весело ржет Кавказка... - Может быть, радуются
вербе?.. И сама верба радуется, веселенькая такая, в румяном солнце. Росла
по Сетуньке, попала на нашу лужу, и вот - попадет к Казанской, будут ее
кропить, будет светиться в свечках, и разберут ее по рукам, разнесут ее по
домам, по всей нашей Калужской улице, по Якиманке, по Житной, по
переулочкам.., - поставят за образа и будут помнить...
Горкин с Михал-Ивановым стараются у вербы: сани надо опорожнить, домой
торопиться надо. Молодцы приносят большую чистую кадь, низкую и широкую, -
"вербную", только под вербу ходит, - становят в нее пуками вербу, натуго
тискают. Пушится огромный куст, спрятаться в него можно. Насилу-насилу
подымают, - а все старики нарезали! - ставят на ломовой полок: после обеда
свезут к Казанской. Верба теперь высокая, пушится над всем двором, вишневым
блеском светится. И кажется мне, что вся она в серых пчелках с золотистыми
крылышками пушистыми. Это вот красо-та-а!..
Михал-Иванов торопится, надо бы закупить для Праздника,
чайку-сахарку-мучицы, да засветло ко дворам поспеть, - дорога-то совсем,
поди, разгрязла, не дай-то Бог! Горкин ласково обнадеживает: "Господь
донесет, лес твой не убежит, все будет". Жалко мне Михал-Иванова: в такую-то
даль поедет, в дрему-дремучую! если бы с ним поехать!.. - и хочется, и
страшно.
Старуха его довольна, кланяется и кланяется: так-то уж
одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою работу - веночек на образа, из
пышных бумажных розанов. Матушка как всегда - кулечек припасцу всякого,
старого бельеца и темненького ситчику в горошках, а старику отрезок на
рубаху. Марьюшка - восковую свечку, затеплить к Празднику: в лесу-то им где
же достать-то. Отец по делам уехал, оставил им за орехи и за вербу и еще три
рубля за белку.
- Три ру-бля-а!.. Уж так-то одарили-обласкали!.. Трифоныч манит старика
и ведет в закоулочек при лавке, где хранится зеленый штоф, - "на дорожку, за
угольки". Михал-Иванов выходит из закоулочка, вытирает рот угольным рукавом,
несет жирную астраханскую селедку, прихватил двумя пальцами за спинку
промасленной бумажкой, - течет с селедки, до чего жирная, - прячет селедку в
сено. И Горкин сует пакетик - чайку-сахарку-лимончик. Отъезжают, довольные.
Старик жует горячий пирог с кашей, дает откусить своей старухе, смеется нам
белыми зубами и белыми глазами, машет нам пирогом, веселый, кричит - "дай,
Господи... гу-ляй, верба!..". Все провожаем за ворота.
Я бегу к белочке, посмотреть. Она на окне в передней. Сидит - в уголок
забилась, хвостом укрылась, бусинки-глазки смотрят, - боится, не обошлась
еще: ни орешков, ни конопли не тронула. Клетка железная, с колесом. Может
быть, колеса боится? Пахнет от белки чем-то, ужасно крепким, совсем
особенным... - дремучим духом?..
В каретном сарае Гаврила готовит парадную пролетку - для "вербного
катанья", к завтрему, на Красной Площади, где шумит уже вербный торг,
который зовется - "Верба". У самого Кремля, под древними стенами. Там, по
всей площади, под Мининым-Пожарским, под храмом Василия Блаженного, под
Святыми Воротами с часами, - называются "Спасские Ворота", и всегда в них
снимают шапку - "гуляет верба", великий торг - праздничным товаром,
пасхальными игрушками, образами, бумажными цветами, всякими-то сластями,
пасхальными разными яичками и - вербой. Горкин говорит, что так повелось от
старины, к Светлому Дню припасаться надо, того-сего.
- А господа вот придумали катанье. Что ж поделаешь... господа.
В каретном сарае сани убраны высоко на доски, под потолок, до зимы
будут отдыхать. Теперь - пролетки: расхожая и парадная. С них стянули
громадные парусинные чехлы, под которыми они спали зиму, они проснулись,
поблескивают лачком и пахнут... чудесно-весело пахнут, чем-то новым и таким
радостно-заманным! Да чем же они пахнут?.. Этого и понять нельзя... -
чем-то... таким привольным-новым, дачей, весной, дорогой, зелеными полями...
и чем-то крепким, радостей горечью какой-то... которая... нет, не лак.
Гаврилой пахнут, колесной мазью, духами-спиртом, седлом, Кавказкой, и всем.
что было, из радостей. И вот, эти радости проснулись. Проснулись - и
запахли, запомнились; копытной мазью, кожей, особенной душистой, под
чернослив с винной ягодой... заманным, неотвязным скипидаром, - так бы вот
все дышал и нюхал! - пронзительно-крепким варом, наборной сбруей, сеном и
овсецом, затаившимся зимним холодочком и пробившимся со двора теплом с
навозцем, - каретным, новым сараем, гулким и радостным... И все это
спуталось-смешалось в радость.
Гаврила ставит парадную пролетку - от самого Ильина с Каретного! - на
козлики и начинает крутить колеса. Колеса зеркально блещут лаковым блеском
спиц, пускают "зайчиков" и прохладно-душистый ветерок, - и это пахнет, и
веет-дышит. Играют-веют желто-зеленые полоски на черно-зеркальном лаке, -
самая красота. И все мне давно знакомо - и ново-радостно: сквозная железная
подножка, тонкие, выгнутые фитой оглобли с чудесными крепкими тяжами, и
лаковые крылья с мелкою сеткой трещинок, и складки верха, лежащие
гармоньей... но лучше всего - колеса, в черно-зеркальных спицах. Я взлезаю
на мягко-упругое сиденье, которое играет, покачивает зыбко,
нюхаю-нюхаю-вдыхаю, оглаживаю мою скамеечку, стянутую до пузиков ремнями, не
нагляжусь на коврик, пышно-тугой и бархатистый, с мутными шерстяными розами.
Спрыгиваю, охаживаю и нюхаю, смотрюсь, как в зеркало, в выгнутый лаковый
задок. Конечно, она - живая, дышит, наша парадная "ильинка". Лучше ее и нет,
- я шарабана не считаю: этот совсем особый, папашенькин.
Гаврила недоволен: на гулянье в колясках ездят, а то в ланде, а с
пролеткой квартальные в самый конец отгонят, где только сбродные. Недоволен
и армяком, и шляпой. Чего показывать, - экая невидаль, пролетка! Набаловался
у богачей, "у князя в кибриолетах ездил". Я говорю Гавриле - "пошел бы к
князю!" - так Антипушка ему говорит. Гаврила сердится: "ты еще мне
посмейся!"
Не годится он в богатые кучера, ус не растет. Антипушка уж советовал:
"натри губу копытной мазью - целая грива вырастет". Пожалуй, скоро уйдет от
нас, Василь-Василич говорил: "Маша наша сосваталась с Денисом, только из-за
нее и жил". Теперь и наша "ильинка" нехороша. А как, бывало, прокатывал-то
на Чаленьком, вся улица смотрела, - ветру, бывало, не угнаться.
Идем с Горкиным к Казанской, - до звона, рано: с вербой распорядиться
надо. Загодя отвезли ее, в церкви теперь красуется. Навстречу идут и едут с
"Вербы", несут веночки на образа, воздушные красные шары, мальчишки свистят
в свистульки, стучат "кузнецами", дудят в жестяные дудки, дерутся вербами,
дураки. Идут и едут, и у всех вербы, с листиками брусники, зиму проспавшей в
зелени под снегом.
И церкви, у левого крылоса, - наша верба, пушистая, но кажется
почему-то ниже. Или ее подстригли? Горкин говорит - так это наша церковь
высокая. Но отчего же у лужи там... - небо совсем высокое? Я подхожу под
вербу, и она делается опять высокой. Крестимся на нее. Раздавать не скоро,
под конец всенощной, как стемнеет. Народу набирается все больше. От свещного
ящика, где стоим, вербы совсем не видно, только верхушки прутиков, как