плаксиво говорит: "да я ж ка-юсь!.. пустите, ребята, ради Праздника!.." -
"Нет, говорят, начали дело - кончим". И Василь-Василич не желает прощать:
"надо те постращать, всем в пример!" Приходит отец, говорит с Горкиным. -
Правильно, ребята, ва-ляй его!.. Говорят: "у нас в деревне так-то, и у вас
хорошо заведено... таких у нас в Клязьме-реке купали!" Отец велит: "дать ему
ведра три!" А Гришка расхрабрился, кричит: "да хошь десяток! погода теплая,
для Пасхи искупаюсь!" Все закричали - "а, гордый он, мало ему три!" Отец
тоже загорячился: "мало - так прибавим! жарь ему, ребята, дюжинку!.." Раз,
раз, раз!.. Ухнул Гришка, присел, а его сразу на ноги. Вылили дюжинку, отец
велел в столярную тащить - сушиться, и стакан водки ему, согреться. Гришка
вырвался, сам побежал в столярную. Пошли поглядеть, а он свистит, с гуся ему
вода. Все дивятся, какой же самондравный! Говорят: "В колодце отговелся,
будет помнить". Горкин только рукой мах нул, - "отпетый!". Пошел постыдить
его. Приходит и говорит:
- Покаялся он, ребята, - поплакал даже, дошло до совести... уж не
корите.
А мне пошептал: "папашенька полтинник ему пожаловал, простил". И все
простили. Одна только Маша не простила, что-то грязное ей сказал будто.
Вышел Гришка перед обедом, в новую тройку вырядился, она ему и кричит,
играет зубками: "с легким паром, Григорий Тимофеич, хорошо ли попарились?"
Опять стали его тачать, а потом обошлись, простили. Вечерком повели в
трактир, сделали мировую, водчонки-чайку попили.
После обеда, на третий день, едем в Кремль с Горкиным, и Антипушка с
нами увязался. Поручили Кривую солдату-сторожу при дворце, знакомый Горкина
оказался, и похристосовались с ним яичком. Горкина вся-то Москва знает,
старинный хоругвеносец он, и в Кремль мы каждую Пасху иллюминацию делаем, -
ну, все и знают.
У самого старинного собора, где наши Цари корону надевают, встречаем
вдруг Домну Панферовну с Анютой, ходили-то летось к Троице. Как родным
обрадовались, яичками поменялись-похристосовались, - у Горкина в сумочке
запасец их, с обменными-то на всех хватит. Я было задичился с Анютой
целоваться, и она тоже задичилась, а нас заставили. Ее Домна Панферовна
держала, а меня Горкин подталкивал. А потом ничего, ручка за ручку ходили с
ней. Такая она нарядная, в кисейке розовой, а на косичках по бантику. Горкин
ангельчиком ее назвал. И все она мне шептала - "а что, пойдем опять к
Серги-Троице?.. попроси бабушку". Сердце у меня так и заиграло, - опять бы к
Троице! Посмотрели соборы, поклонились мощам-Святителям, приложились ко всем
иконам, помолились на Гвоздь Христов, а он за стеклом, к стеклышку только
приложились. Народу... - полны соборы, не протолкаться. Домна Панферовна нас
водила, как у себя в квартире, все-то ей тут известно, какие иконы-мощи,
Горкин дивился даже. А она такое показала, и он не знал: показала кровь
царевича убиенного, в чашечке, только уж высохло, одно пятно. А это Димитрия
Царевича, мощи его во гробничке. И хрустальные Кресты Корсунские смотрели, и
цепи пророка Гермогена, - Горкин нам объяснял, - а Домна Панферовна
заспорила: не пророк он, а патриарх! А народ ходит благолепно, радуется на
все, так все в говорят: "вот где покой-отдохновение, душа гуляет". И это
верно, все забывается, будто и дом ненужен... ну, как у Троицы. И все-то
ласковые такие, приветливые: разговоримся - и похристосуемся, родные будто.
И дорогу друг дружке уступают, и дают даже добрые советы. У одной девушки
зубы разболелись, и ей Домна Панферовна наказала маковыми головками на
молоке полоскать, погорячей. И везде под ногами можжевельник священно
пахнет, а Царские Врата раскрыты, чтобы все помнили, что теперь царство
небесное открылось. Никого в алтаре, тихо, голубеет от ладана, как небо, и
чувствуется Господь.
В одной церковке, под горой, смотрели... - там ни души народу, один
старичок-сторож, севастопольский был солдат. Он нам и говорит:
- Вот посидите, тихо, поглядите в алтарик наш... ангелы будто ходят.
Посидели мы тихо-тихо, задумались. И такой звон над нами, весь Кремль
ликует. А тут - тишина-а... только лампадки теплятся. И так хорошо нам стало
- смотреть в алтарик.. и я там белое что-то увидал, будто дымок кисейный...
будто там Ангел ходит! И все будто тоже увидали. Похристосовались со
старичком и все ему по яичку дали.
А потом царевы гробы пошли смотреть, и даже Ивана Грозного! Гробы
огромные, накрыты красным сукном, и крест золотой на каждом. Много народу
смотрит, и все молчат, Горкин и говорит, гробам-то:
- Христос Воскресе, благоверные Цари-Царицы, россииския державы! со
святыми упокой вам.
И положил яичко, одно на всех. Глядим, а это - самого Ивана Грозного
гроб! И другие начали класть яички, понравился им такой пример. И сторож нас
похвалил при всех: "вы настояще-православные, хороший пример даете". И во
все-то кружечки копейки клали, и со сторожами христосовались, - все у меня
губы обметало, очень усы у них колючие.
А в самом главном соборе, где чудотворная икона "Владимирская",
Богородицына, видели святой Артос на аналое, помолились на него и ко краешку
приложились, - такая великая просфора, мне не поднять, с пуд, пожалуй.
Антипушка не знал, что такие святой Артос, а я-то знал, будто это Христос, -
Горкин мне говорил. Домна Панферовна стала спориться, ужасная она спорщица,
- хотела устыдить Горкина. Не Христос это, говорит, а трапеза Христова!
Стали они спориться, только вежливо, шепотком. Подошел к нам монашек и
говорит душеспасительно-благолепно: "не мечите, говорит, бисера, не
нарушайте благолепия церковного ожесточением в пустоту!" - Горкин его очень
потом хвалил за премудрость, - "вы слышали звон, да не с колокола он... это
святые Апостолы, после Христа, всегда вместе вкушали трапезу, а на место
Христа полагали хлеб, будто и Христос с ними вкушает... для Него уделяли! и
сие есть воспоминание: Артос - хлеб Христов, заместо Христа!" Горкин и
погрозился пальцем на Домну Панферовну: "что?!. взаместо Хрисга!" А она даже
возликовала, упрямая такая, "все равно, говорит, трапеза!" Даже монашек
головой покачал: "ну, говорит, у-пориста ты, мать, как бычья кожа!"
Потом мы Царя-Колокола смотрели, подивились. Мы с Анютой лазили под
него, в пещерку, для здоровья, где у него бок расколот, и
покричали-погукались там, гу-лко так. И Царя-Пушку видели. Народ там
говорил, - всю Москву может разнести, такая сила. Она-то Наполеона и
выгнала-настращала, и все пушки он нам оставил, потом их рядком и уложили.
Посмеялись мы на Антипушку-простоту: он и на Царя-Пушку помолился! А под ней
рожа страшная-страшная, зеленая, какой-нибудь адов зверь, пожалуй, - на
пушках это бывает, знающие там говорили, а он за святыньку принял!
И на Иван-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной
лестнице. Долезли до первого проухи лопнут! Ну, мы в малые попросили
поблаговестить, - и то дух захватило, ударило в грудь духом. Хотели лезть
повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся голова кружится. Маленько
все-таки проползли ползком, глаза зажмурили, да Домна Панферовна не могла,
толстая она женщина, сырая, а юбка у нпей, как колокол, пролезть ей трудно,
и сердце обмирает. И Анюте страшно чего-то стало, да и меня что-то
затошнило, - ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.
Нашли мы Кривую - домой ехать, а нас Домна Панферовна к себе звать -
"не отпущу и не отпущу!" Посажали их с собой, поехали. А она на церковном
дворе живет, у Марона, на Якиманке. Приезжаем, а там на зеленой травке
красные яички катают. Ну, и мы покатали за компанию. - знакомые оказались,
псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они
в бани ходят. Меня барышни заласкали, прикололи мне на матроску розаны, и
накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.
Такого ласкового семейсгва и не найти, все так и говорили. Пасху
сливошную пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич
пробовали, даже Домна Панферовна обиделась. Ну, у ней посидели. А у ней
полон-то стол пасхальный, банные гостьи надарили и кого она от мозолей
лечит, и у кого принимает, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху
пробовали, и фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну закормила. А уж
чему подивились - так это святостям. Все стенки у ней в образах, про все-то
она святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько
утешения у ней: и песочек иорданский в пузыречках, и рыбки священные с
Христова Моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые Апостолы носили.
Ей грек какой-то за три рубли в Иерусалиме уступил-божился... Апостолы в них
ходили, ему старые турки сказывали, а уж они все знают, от тех времен
осталися туфли те очень хорошо знают... Она их потому и пристроила на
стенку, под иконы. Очень нас те священные туфли порадовали! Ну, будто
церковь у ней в квартирке: восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку,
ос святыньки, а у ней - и сравненья нет. Мне Анюта шепнула, - бабушка ей все
святости откажет, выйдет она замуж и тоже будет хранить, для своих деток.
Так мы сдружались с ней, не хотелось и расставаться.
Приезжаем домой под вечер, а у нас полон-то дом народу: старинные
музыканты приехали, которые - "графа Мамонова крепостные". Их угостили
всякими закусочками... - очень они икорку одобряли и семушку, - потом
угостили пасхой, выкушали они мадерцы - и стали они нам "медную музыку"
играть. И правда, таких музыкантов больше и нет теперь. Все они старые
старички, четверо их осталось только, и все с длинными седыми-седыми