человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи,
рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не
стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь
черный стал, с крови... не дай Бог!..
Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю,
будто это неправда... а так, нарочно. Только-только веселый был, за щечку
меня держал... - неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда,
так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и
Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:
- Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на кладбище будто
что в душу толконуло...
И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И
я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах толпится!..". Уж
мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще жив был,
водицы просил, как сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой,
доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек
живой, а ты!.." Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, -
доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: "голова цела,
кости целы, - выправится!.
Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь-Василич, в
передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка словно
ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый
был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:
- Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..
Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с
доктором.
Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:
- У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.
А это он на Стальную. И я вижу: привязана Стальная у сарая, скучная,
повислая, висят стремена, седло набок. И вспомнилось мне страшное слово
кузнеца: "темный огонь в глазу".
Скорби
СВЯТАЯ РАДОСТЬ
У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со
стола. Погода жаркая, летняя совсем, а май только. Рано зацвели яблони,
белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж развесили,
а малина пышная, бархатная стала. Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо
взялось, дружно. Вечерний чаи пьем в саду, в беседке, а то под большой
антоновкой. В комнатах душно, а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро
распустится, - на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то
от гостей шумно, тетя Люба без умолку тараторит, и накурят еще курильщики,
особенно дядя Егор, кручонки свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у
отца голова пуще еще болит, тошнится даже. А от гостей никак не отделаться,
наезжают и наезжают, все о здоровьи справляются, советами докучают, своих
докторов советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как же это могло
случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..
Слава Богу, отцу гораздо лучше, обвязки с лица сняли, голова только
замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто
свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти
не может, дело сурьезное, сколько по шоссе билась, как сбросила-понесла
Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на
мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две
недели не мог нагнуться под рукомойником. Может даже теперь немножко
пройтись по зале, Горкин только его поддерживает, а то кружится голова. Да
как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -
матушка и уводит их в сад чайку попить.
А недавно крестный мой приезжал, богач Кашин, нелегкая принесла, -
раньше только в великие праздники бывал да на именины, - да громкий такой
всегда, кричит на весь квартал, как на пожаре, - а отцу полный спокой
прописан, - приехал и давай шутки свои шутить, слушать тошно, никакой
деликатности не понимает, совсем неотесанный мужик... да другие и
неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:
- Ишь ты, упокойник-то наш... по залам погуливает!.. - глупость такую
выпалил! - А монашки мои... - его домина как раз супротив Зачатиевского
монастыря, в тупичке, - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот
богатый сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с
аршинчиком у ворот вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем
им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..
Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин
покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:
- Поедем-ка лучше в "Сад-Ермитаж", спрыснем на радостях, головки
две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!
Отцу дурно стало, за Горкина он схватился. Потер лоб, стали у него
глаза опять свет видеть, он и сказал:
- Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:
небось больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой
беде рад, сколько я примечал...
Кашин так и закипел-загремел:
- Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы
тебя?.. С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять,
как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!
Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому. Говорили - кучеру
кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.
Тетя Люба, сестра отца, которая может даже стишки-песенки выдумать,
очень книжная, всякие слова умеет, - про Кашина сказала: "ну, он же
известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:
Железны лапы, огромны ноги,
Живой разбойник с большой дороги!
Всем поправилась эта песенка, все я ее твердил. И правда, Горкин
сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на
него страх найдется.
Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди,
которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень
жалеют-сокрушаются, а то и плачут. Говорят-крестятся: "пошли ему, Господи,
выправиться, благодетелю нашему сиротскому!" Многие просвирки вынали
заздравные, в копейку, - храмики, будто саички, а на головке крестик. И
маслица с мощей принесли, и кусочки Артоса, и водицы святой-крещенской. Все
хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но их не допускают, доктор
запретил беспокоить. Их поят чайком в мастерской, дают баранок и ситничка,
подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.
Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а
то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а то пиявок за уши припустить,
а к пяткам сухой горчицы... Доктор Клин в первый же день пиявки велел
поставить, с них-то и легче стало, всю дурную кровь отсосали, с ушиба-то
какая. Старый солдат Махоров, которого поцеловала пулька под Севастополем,
весь в крестах-медальках, а нога у него деревянная, точеная, похожая на
большую бутылку, советует самое верное средствие:
- Кажинный-то день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...
нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..
Горкин ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на голову, и десять
ден чтобы так держать, и совсем стало легче голове. Махоров доктора Клина
хвалит: и лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь
полирует, по всему телу разгон дает.
- Доложи, Панкратыч, Сергей-Ванычу... Махоров, скажи, советует...
дознано, мол.
И опять нам хорошо рассказывал, как под Севастополем, на каком-то...
Маланьином, что ль, кургане, ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то
был, наш капитан Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от
гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа
того капитана обливать: десять ден на морозе обливали, а как обольют - в
горячую шинельку обертывали..." - выправился! и скоро опять стал воевать,
пуще еще прежнего. Сам Махоров в вошпитале потом лежал, там ему ногу
отхватили, сам доктор Пи-ро-гов! - "ученей его нет!" - и он этому
"Пирогу-миляге" рассказал про то средствие, деревенское-ихнее, как он
капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.
- Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..
И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и
знаменитого знахаря, который одной своей травкой - прямо чудеса делает. А
докторов не слушать. Они, вон, говорят, нонче голову даже разымают и мозги
промывают, а вылечить не могут. И рассказывают разное страшное, как
лягушку-жабу нашли в мозгах, как-то она во сне через ноздрю всосалась,
махонькая еще, и жила и жила в мозгах, от нее и голова горела...
лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: помер
человек, а страшный богач был, со всей Москвы докторов сзывали, даже
Захарьин был.
Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как
никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,
урвет часок, - все при отце: чуть отошел - хуже голове. И народ на Фоминой
набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по
лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на беговых дрожках по всей-то
Москве катает. А тут, как на грех, взяли почетный подряд - "места" для
публики ставить, для парада, памятник Пушкина будут открывать. Нам целую
колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для входа на "места", но
мы навряд ли поедем, разве только выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,
читаю на них крупно-печатные слова, и так мне хочется увидеть, как будут