сорочке, сияющие манжеты с крупными золотыми запонками в голубой эмальке
задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний
совсем отец!
- Едем, Ванятка, в бани!.. вымою поросенка, живей, одеваться!.. Эй,
Горка-плакун!.. видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,
не кружится... а, видишь?..
Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые
их косы, - свежее полотенце держат. Маша носится с новым платьем, как
угорелая, кричит на кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний
барину, после бани наденут там!.."
Матушка, какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит с одеколоном,
поправляет на голове у отца обвязку, которую на днях снимут, обещал Клин.
Коля тоже возле отца, с растрепанной арифметикой за поясом, - скоро у него
экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,
где золотые буковки - М. Р. У. - "Московское Реальное Училище". Только у
меня не золотые листочки будут, а серебряные, и шнурок на картузике будет
белый, а не "желток", и буковки другие - М. 6. Г. - "Московская 6-ая
Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только
не скоро это, годика три еще. А Колю дразнят - "мру-мру", и даже хуже -
"мальчик рака удавил"!
Я все не верю, что поеду сейчас с отцом, - не верю и не верю, топчусь
на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:
- Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!
Я несусь сломя голову по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и
прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.
- Ах, шутенок!.. вот испужал!..
Тоже веселая, румяная. Она рада, что выздоровел отец, и теперь скоро
свадьба у них с Денисом. Схватывает меня, трет мне лоб, ушибленный о
полсапожек, целует, где ушибло, в губы даже, и мне не стыдно. И
приговаривает-поет, как песенку:
Уж ты миленький, хорошенький ты мой.
Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..
Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:
Я бегу-бегу... поедем в бани мы...
Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..
Скачу на одной ножке - и слышу, как у каретника Гаврила онукивает
Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты, милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,
как закладывает он Чалого, давно мы не катались. Скачу на одной ножке по
ступенькам, через две, даже через три ступеньки, и бегу сенями, где Гришка
начищает до жару новые штиблеты отца, ерзает лихо по ним щеткой, и так-то
ловко и складно, будто щетка это поет; "я чесу-чесу-чесу... ды-я
чесу-чесу-чесу... д' еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и блещут от
радости штиблеты. Все на одной ножке доскакиваю до каретника, прыгаю на
пролетку, пляшу на играющей подушке, а язык выплясывает во рту -
"ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и
Чалый сиянет-маслится и будто подмаргивает мне весело: "прокачу я тебя
сейчас, ух ты как!" - и тонкая гнутая дуга черным сияет лаком, пуская
зайчиков.
- Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.
- Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила
песенкой.
Верно, едем! Даже и Гаврила радостный, а то скучный ходил, собирался
уйти от нас, на Машу обижался, что выходит замуж за Дениса. Мне хочется
больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:
- А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..
- Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается
грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.
Он стоит на одной ноге, а другую упирает в оглоблю у дуги и потом
засупонивает крепко ремешком.
Я прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а
язык все выплясывает - "ды-я-чесу-чесу-чесу... да еще шкалик поднесу!".
Подскакиваю к крыльцу, а тут... приехал наш доктор Клин! Так и захолодало
страхом: "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось? -
мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за руку, пощупал
"живчика", палкой постукал об пол - и говорит:
- Очень хорошо. Первое дело, чувство хорошо. Лед - хорошо. Облитие -
хорошо, для чувства. Голову не разметайте, ни! После отлития ваш цирюльник
Сай-Саич... я его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в
три и снимем, будете быть молодец. Но!.. - и Клин стукнул палкой, - тико
полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.
Смешно очень говорит. Он не русский, а совсем почти русский, - очень
любит гречневую кашу и - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его
роду-племени. И опять мне Клин пообещал попугая подарить. Всегда так
обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:
два года уж прошло, а все еще не родился. Да мне теперь и попугая не надо,
теперь всякая радость будет.
Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал
провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то двор вышел нас провожать,
всякая уж душа узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше, в бани собрался
даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.
Так полагается: "смыть болезнь".
Гаврила подал пролетку лихо; вылетел от каретника и стал, как
вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по ступенькам, во всем новой: в
шелковой шляпе-дыньке, в перчатках, с тросточкой, к Пасхе только купил, с
собачьей головкой из слоновой кости, в "аглицких" брюках в шашечку, в
сиреневом сюртуке "в талию", в сливочном галстуке - как на Светлый День.
Глупенькая портниха, которую зовут "мордашечкой", руками даже
всплеснула-заахала: "ах-ах, вот молодчик-то... прямо молодой человек,
жених". Все толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,
и сам бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники, и кто только
ни есть на дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он
ловкий, а только три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И
Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот вскочит.
Матушка просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",
да нашатырного спирта не забыть взять, вдруг дурно станет. Отец говорит -
"не будет дурно, голова совсем свежая, хоть верхом! воздух-то, милость-то
дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.
- С Богом, Гаврила.
Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:
- Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву
с банного пару!..
Катим по Калужской улице. Лавочники картузы снимают. дивятся нам. А
бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:
- Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..
Отеи радуется всему, и зеленому луку на лотке, и старичку грушнику -
"грушки-дульки варены", - мальчиком еще выменивал у него паровые
грушки-дульки на старые тетрадки, для "фунтиков", и я буду выменивать.
Говорит нам, - хорошо бы жареной колбаски да яичек печных. Уж и на еду
потянуло, - а это уж верней верного, что здоров, - а то все было ему
противно: только клюквенный морс глоточками отпивал да лимончик посасывал,
да кисельку миндального ложки две проглотит. А тут, в пролетку когда
садились, наказал приготовить с ледком ботвиньицы, с огурчиком паровым да с
белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать
- у Пал-Ермолаича в парниках подрос небось. И нам с Горкиным ботвиньицы
захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.
Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням, - вот они, розовые, в
низке! - а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым,
таким-то сочным-зеленым духом, со всяких трав!.. с берез, с липких еще
листочков, с ветел, - словно духами веет, с сиреней, что ли?... - дышишь и
не надышишься.
Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:
- Как же хорошо. Господи!... И не думалось, что увижу еще новые
листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как
чудесно?.. свежесть-то какая легкая!.. Дал бы Господь, пошли бы к
Преподобному... каждую бы травку исцеловал. А весна-то, весна какая!..
знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вот, до
женитьбы еще... помнишь, болел тифозной горячкой... вывели меня, помню, в
сад... только-только с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой
же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.
- А это Господь так, - говорит Горкин, - после тяжкой болезни всегда,
будто новый глаз, во все творение проникает.
А уж нас банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -
отец ее так прозвал - "Марья-Маревна, прекрасная королевна", а она вся
сморщенная, кривая, - и все стали так, "Маревна" да "Маревна", - которая
яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,
будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место
ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",
на рублик всех ее "пустяков" возьмет. Отца принимают с пролетки под руки
ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:
- Вот уж святая-то радость... святую радость Господь послал! Опять
живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..
- Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая тросточкой веселые
"пустяки" в корзинке, - сахарные петушки, медовые пряники, черные стручки,
сахарную-алую клубнику с зеленым листиком коленкоровым... - уж как меня
нонче и "пустяки" твои веселят... откуда ты их только набираешь, веселые