какие!.. Правда, святая радость.
И Горкин, и я, и Гаврила на козлах, и все банные молодцы... - все
смотрим на веселые "пустяки" "Маревны". И, должно быть, всем, как отцу,
кажется все особенным, другим каким-то, каким-то новым... - будто и
корзинка, и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у домика
напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо... - все другое
и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.
ЖИВАЯ ВОДА
Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей
мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел,
приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И
все молодцы в один голос закричали:
- Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая
ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..
- Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! -
весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у "тридцатки", а я за ним.
Как сказал он "валяйте", так у меня и заликовало сердце: "здоров
папашенька, прежний совсем, веселый!" Когда он рад чему, всегда скажет и
головой мотнет - "валяйте"!
"Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые
гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза - "плевать нам три
гривенника!" - грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит,
а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах
прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда
такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.
"Тридцатка" невелика. По стенам пузатые диваны с мягкими спинками,
накрыты чистыми простынями: вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть не
под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно принимают,
называют - "молодой хозяин". И Горкина ублажают, - все его уважают-любят.
Когда я бываю в банях, всегда любуюсь на расписанные стены: лебеди по
зеленой воде плывут, а на бережку белые каменные беседки на столбиках,
охотник уток стреляет, и веселая свадьба, "боярская"... - весело так
расписано, как в театрах.
Народу набилось - полна "тридцатка". Все глядят на отца и на меня, мне
даже стыдно. Горкин доволен, что ребята так великатно себя оказывают.
Говорит мне, что этого за денежки не купишь, душой любят. И отец рад
ребятам. Привык к народу, три недели не видал, соскучился. Без путя не
балует, под горячую руку и крепким словцом ожгет, да тут же а отойдет,
никогда не забудет, если кого сгоряча обидел: как уезжать, тут же и
выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: "ну, кто старое помянет..."
И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - "валяй"!
- скажет, - "только не валяйся".
- Доправляться, ребята, приехал к вам... да, правду сказать, и
соскучился. Всегда окачку любил, а теперь добрый человек присоветовал...
видали, чай, у меня героя-то вашего, Майорова, "севастопольца"! Вот-вот,
самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со
студеной окачки легчало мне.
Все говорят: "да как же-с!.. первое средствие, как вы привышныи".
Советуют, кто постарше, сперва в холодной помыться, без веничка-без пару,
облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,
голову-то и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку
пооткроет.
В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожыхи -
хозяина просят поглядеть. А им говорят: "опосля окачки увидите, пошутит с
вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:
- "Здоровьица вам, Сергей-Ваныч!.." - "Банька, Господь даст, все
посмоет!"... - "Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!" - "Здравствуйте,
голубчик Сергей-Ваныч... я это, Анна Иванна, Аннушка!.." - "И я тут,
Сергей-Ваныч... Поля-то, слышите голосок-то мой?.. Поля-горластая! все,
бывало, вы меня так... соскучнилась я по вас!" - "Как разрядилась-то,
соколу-то показаться - покрасоваться... на Пасху чисто!.." - "Да, ведь,
праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."
Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда
скромную, тихую Анну Ивановну - Аннушку, которую все зовут - пригожей; и
глазастую, бойкую Полю, - "с огоньком", - сказал как-то отец, которая,
бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и
Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;
и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию "Галка"; я
ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась, -
черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и
толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами "тридцатки", все хотят
поглядеть "на сокола нашего", все рады, "сороки-стрекотухи", - Горкин их так
зовет. Все хотят пошутить с отцом, "хоть в отдушинку покричать". Отец велит
открыть форточку и кричит:
- По строгому хозяину соскучились?..
А оттуда, все разом:
- Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..
То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала
все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..
- Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. - кричит отец, -
молебен, слыхал, служили?.. После бани увидимся, а то, поди, народ
сбегается, не пожар ли!..
Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ
сбегается, спрашивают - "чего случилось? день непарный, а чисто базар у
бань?". Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В
форточку слышно, как голоса кричат:
- "Дай ему Бог здоровья!.." - "Слышь, Сергей-Ваныч... есть за тебя
молитвенники, живи должей!.."
Отец машет к форточке, говорит шутливо:
- Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!
Говорят, довольные:
- Такая, значит, слава про вас... и по Замоскворечью, и по всей
Москве... вот и бежит народ.
Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - "кан-то-нист", Почему так
зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только "выкрест". Отец
его был "николаевский солдат". Он очень смешной, хромой, лысый и маленький.
Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и
банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не
говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В
женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна
Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то "горшок
накинуть", если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов:
она как-то умеет "живот поправить".
Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему
щеки и начинает брить.
- Нисево-с, виздоровлите-с... мы вас в самого молодого зениха сделаем
зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне
голову, - мальчишки все дразнили - "скли-зкой! скли-зкой!..". Отец все к
лету голову себе брил, а мне заодно: "чтобы одному не скучно было". Хорошо -
не вспомнил, "чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.
Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а
оставленным для окачки говорит:
- Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло
так. Ну, опосля слаже поедите.
- Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и
мы всегда сыты будем!..
Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики
в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не
заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой
скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный.
Раздевается и молодец "тридцатки", здоровяк Макар, который мне ноготки
подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с
такими большими пальцами. Даже "старший", который стоит за сборкой, высокий,
черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин
говорит:
- Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,
- прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
Акимыч - особенный, "молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку
только в деревне замуж выдаст. У него в "тридцатке" всегда лампадка теплится
перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а
подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: "Рождество
Богородицы". Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а
одним глазом читает толстую книгу - "Добро-то-любие". Горкин его очень
почитает за "духовную премудрость". После баньки они вместе пьют чай с
кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про
Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а
выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да
беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в
люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.
В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, -
Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу
хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: "что делать,
слушаться надо стариков".
Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие "дорожки", а потом
кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах
такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное.