И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам
проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется
постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все
суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может,
даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И
Горкин, - стонал прямо:
- О-ох... и чего это, дошлые, со мной исделали... всего-то-всего
разняли, о-ох... фу-у... во-от... спа-асибочки, милые... о-ох... во всем
телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...
А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик
ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач
Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И
совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики
шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и
не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,
называется у них - "пух липовый". Такая вот мочалка - с большое гнездо
воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
- Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.
Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал
сказку про "мертвую" и "живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..
Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не
разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не
годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля
еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец
- "валяйте цельной!". Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.
Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда.
Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней
вылить, а там посвежей... а потом уж живой водой, во здравие, Господи
благослови. Не забудь студеного "удару", а то может и ушибить. Отец
поморщился:
- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто
начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас
будет - живая вода? Он тоже, шепотком:
- Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.
А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят
водой моленой, она жись подает.
Отец спрашивает:
- Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..
Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
- Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был
разговор... водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и
поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: "Аз есмь Вода Живая!"
Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так:
"банкою водною-воглагольною".
Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от
Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто
купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели
Силоамской. А я знал про купель, из "Священной Истории".
И стали тазы готовить.
Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не
шарахнуло. А отец - "сразу валяй, ребята!". Я и вспомнил, как и доктор Клин
велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
- Ты еще, поросенок... у-чишь!
Но тут Горкин с Акимычем вступились:
- Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня
теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую... уж
покоритесь.
- Нечего, видно, делать... - говорит отец, - скачивайте, ребята, как
наши праведники велят.
И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали
молодцы, приговаривая:
- Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится
- болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.
Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз - крестились и шептали.
Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смеху,
ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не
кричит - "живей, валяйте!" - а крестится, за плечиками ежит, как студеная
подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и
понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова
чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной,
- тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало
легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:
- Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел.
Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.
А ему все: "на доброе здоровье, дал бы Господь!"
Подремали чуть, - всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и
поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут
с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому
маляру-самоучке. Все отец напевал - "Вот барка с хлебом пребольшая, кули и
голуби на ней...". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:
- Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...
- К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.
- Это первым делом. А я вот про что... Картинки эти мы замажем. А на
место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу.
Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так
вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель,
как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще... вот про живую воду
говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: "Аз есмь Вода
Живая". Ну, как, праведники?
Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще
"Крещение Руси" написать, как в древние времена благоверный князь св.
Владимир в реке русский народ крестил.
- Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо,
благословит ли...
- Да, ведь, образа-то в банях полагаются! - говорит Акимыч, а Горкин
подакивает бородкой. - Для души польза, и от пустого какого слова
воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же
надо скверну душевную смывать!
Всем понравилось, и стали просить:
- Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши
бани великая слава, во всю Москву!
А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду.
Приехал домой - и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал.
Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину
полегчало, по дороге хватил маленько, - стреляет глазом. Отец приметил и
говорит совсем ласково:
- Маленько намок, Косой?.
И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу
оказывает:
- Глядите, Сергей-Ваныч... ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто
направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь...
давайте мне делов, сгорю!..
Отец мигнул Акимычу - зельтерской ему, прохладиться. А нам
ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам - красенькую,
за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал.
Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске
- как полагается. Всех обласкал.
Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали
Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой
боли не было, все подсохло.
Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то
гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в
новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от
них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
А уж они-то ему!..
- "Опять веселый, соколик наш!" - "Дай, Господи, долго жить, здраву
быть!"... - "А мы-то как горевали, столько не видамши... чего не
передумали!"... - "А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.."
- Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит
старшей, Катерине Платоновне-"Галке", выдать из выручки красную за всю
"артель сорочью": "будете веселей песни петь".
И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:
- "Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!" - "Не угощенье нам,
а ласка дорога!.." - "Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не
голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки...
солнышком будто осветило!...".
А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец
любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:
- Ты сама солнышко... ишь ты, какая золотая... разрядилась, как
канарейка!..
- А как же ей не рядиться... кто приехал-то! об вас только и
разговору... - смеются бабы, а Поля им:
- А чего мне язык завязывать! Хочу - и говорю про Сергей-Ваныча
моего... про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья
на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..
- "Платье-то как накрахмалила, вся шумит!.." - "Верно, что канарейка,
Сергей-Ваныч... как хорошо сказали..."
И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный
такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая,
а в желтом еще красивей.
- А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...
Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
- Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..
- С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.