муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,
к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают.
Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!" - говорят, "с кого полторы, а с
Крынкипа за пятьсот!". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на
самый на Петров День освящение трубы будет. И в "Ведомостях" раззвонят, у
меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..
Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого
не показано.
- Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало
в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не
показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все
науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям
поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю
святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун,
великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно
преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил -
можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу
ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..
Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и
с преосвященным. И Горкин даже.
А отец все на Москву любуется...
И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает
что-то... задумался.
И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из
хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано,
длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:
Город чудный, город древний!
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы.
Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.
...................................
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева,
Глаз не схватит улиц длинных, -
Это - Матушка-Москва!
Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. -
всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..
А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я
слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки,
напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не
сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане
красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо
сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах
стало горячо.
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет злптую шапку
У Ивана-Звонаря?..
Кто Царь-Колокол подымет?
Кто Царь-Пушку повернет?..
Шляпу кто, гордец, не снимет
У Святых в Кремле Ворот?..
И все-то стишки, до самого последнего словечка!
................................................
Град срединный... град сердечный...
Коренной... России... град!..
Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у
меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...
- Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. -
загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за
сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..
Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару
шинпанского волоки, золотая головка, "отклико"! Самый первейший а-хтер
Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной,
наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в
укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!..
Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом
самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских
Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про
Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А
теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому
Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?..
Вертится на языке, а... Да как его они?... - "Ахх, братцы! ды как же я
был..." На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и...
кулаком себя в груди!.. - "А-ахх, братцы!.." - ну, чисто наскрозь
пронзили!..
Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала,
покраснела вся и говорит, будто она боится:
- Это... это они Пушкина читали... про Москву...
Отец и сказал:
- А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.
Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы
Как жар крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы!.. как я был доволен,
Когда церквей и колоколен...
И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она
поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!.
Как много в нем отозвалось!
- В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо,
весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое
вот это - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч.
Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу
набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю:
"уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне - "это не я,
это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч,
от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту
воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры!" А они мне
- "да ты и так а-хтер!" и по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа
у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в
рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в
самом благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот
сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей
Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей
Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы
было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...
Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим,
ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,
прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь,
что ж это такое, а?.. "Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку
перевернет?!." Ни-кто.
Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради
гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него
болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя.
Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались
с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: "ну, по такому случаю, за
Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".
Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в
туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и
смотрел, смотрел... не нагляделся бы.
Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на
крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал
руками, командовал:
- Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от
Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с...
крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько...
здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не
забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и
палаты, и дворцы!..
У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали,
что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в голове
шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего
слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у
него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - "и у меня в
голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".
И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой
укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:
"Это - Матушка-Москва".
СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК
Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову.
Пришел Сай-Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него -
"бритвы-ритвы", "нозницы-мозницы", всякое "сильце-мильце", "дусистый
ладиколон" и всякая "помада, какой никому не надо". А что же в большой
коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.
- Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!
Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смешной. В зеркало
посмотрелся - и говорит: "как ощипанный гусенок стал". Сай-Саич открыл
коробку, а там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...
Мне стало неприятно, до тошноты. У нас рассказывали, что это парики, их
сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:
- Приладь по мне. А не с покойника?..
- Ну, и сто зе буду вам голову мороцить! и-с покойника! У покойника
волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с
пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...
Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит
- "з такими дамоцки прискают". Сонечка вошла-вскрикнула: "что это, как