живыми язычками - синими, голубыми, алыми... и кажется мне, что платье на
ней в цветочках... Я учу ее петь "Кресту Твоему", а она его знает и начинает
тихо напевать, вздыхает словно, и таким ласковым, таким затаенным и чистым
голоском, будто это ангелы поют на небеси.
Она входит с лампадкой в спальню, движется неслышно совсем к киоту в
правом углу, где главные наши образа-"благословения": Троица, Воскресение
Христово, Спаситель, Казанская, Иоанн-Креститель, Иван-Богослов... и
Животворящий Крест в "Праздниках". Она приносит пунцовую лампадку и чуть
напевает-дышит - "и свято-о-е... Воскресение Твое...". Я заглядываю за
ширмы, слушает ли отец. Он будто дремлет, полулежит в подушках, а глаза его
смотрят к образам, словно он молча молится, не шевеля губами. Он слышит,
слышит!.. Говорит слабым голосом:
- Славный у тебя голосок, Аннушка... ну, пой, пой.
И мы, вместе, поем еще. Я пою - и смотрю, как у Анны Ивановны
открываются полные, пунцовые, как лампадка, губы, а большие глаза молитвенно
смотрят на иконы.
И так хорошо-уютно в спальне - от лампадок, от малиновых пятен на
плотных занавесках, где пало солнце, от розового теперь платья Анны
Ивановны, от ее светлого, чистого напева. Отец манит Анну Ивановну, ласково
смотрит на нее и говорит по-особенному как-то, не так, как всегда шутливо:
- Хорошая ты, душевная... знал я, добрая ты... а такая
хорошая-ласковая... не знал. Спасибо тебе, милая Аннушка... за всю доброту
твою.
Он взял ее руку, подержал... и устало откинулся в подушки... А она этой
рукой, горбушечками пальцев, утерла себе глаза.
Совсем плохо, отец ничего не ест, сухарики только да водица. Говорят -
"душенька уж не принимает, готовится". Я теперь понимаю, что это значит -
"готовится"
Пришла Домна Панферовна, чтобы поразвлечь душеспасительным разговором,
посидела полчасика, а отец все подремывал. А как вышла, и пошли они с
Горкиным в мастерскую, она и говорит:
- Ох, не жилец он... по глазкам видать - не жилец, уходит.
Горкин ни слова не сказал. А она будто разумела, когда человеку
помирать: такой у ней глаз вострый. Я спросил Горкина, только она ушла, -
может, он мне скажет по правде, Домна Панферовна, может, не поняла. А он
только и сказал:
- Чего я тебе скажу... плох папашенька. Тает и тает ото дню, уж и
говорит невнятно.
Я заплакал. Он погладил меня по головке и не стал уговаривать. Я
поглядел на картинку, где Праведник отходит, и стало страшно: все округ его
эти, синие, по углам жмутся, а подойти страшатся. И спрашиваю:
- Скажи... папашенька будет отходить... как Праведник?..
- У кажного есть грехи, един Бог безо греха. Да много у папашеньки
молитвенников, много он добра творил. Уж така доброта, така... мало таких,
как панашенька. Со праведными сопричтет его Господь... "блажени милостивыи,
яко тии помиловыни будут", - Господне Слово.
- Господь по правую руку душеньку его поставит, да?...
- Со праведными сопричтет - по правую ручку и поставит, в жись вечную.
- А те, во огнь вечный? какие неправедные и злые?.. а его душенька по
правую ручку?.. а эти, не коснутся? ни-когда не коснутся?..
- Никак не дерзнут. На это у этих нет власти... и доступаться не
подерзают.
- И сам, т о т ... самый Ильзевул... не может, а? не доступится?..
- Никак не доступится. Потому, праведной душе ангели-охранители даны, а
в подмогу им добрые дела. Как вот преподобная Феодора ходила по
мытарствам... было ей во сне открыто, по сподоблению. Это уж ты будь спокоен
за папашеньку. Отойдет праведной кончиной и будет дожидать нас, а мы
приуготовляться должны, добрую жись блюсти. А то, как праведности не
заслужим, вечная разлука будет, во веки веков аминь. Держи папашеньку за
пример - и свидишься.
- И ты свидишься, а? ты свидишься с нами... там, на том свете?..
- Коль удостоюсь - свижусь.
- Удостойся... ми-ленький... удостойся!.. как же без тебя-то... уж все
бы вместе.
Он напоил меня квасом с мягкой и помочил голову. Очень жарко было
натоплено в мастерской, дубовой стружкой: на дворе-то холодать уж стало, под
конец сентября, - с того, пожалуй, и голова у меня зашлась.
В самый день Ангела моего, Ивана Богослова, 26 сентября, матушка, в
слезах, ввела нас, детей, в затемненную спальню, где теплились перед киотами
лампадки. Мы сбились к изразцовой печке и смотрели на зеленые ширмы, за
которыми был отец. На покрытом свежем скатертью столике лежали вынутые из
кивотиков образа. Над ширмами на стене, над изголовьем дивана, горели в
настеннике две свечи. Сонечка и Маня были в белых платьях и с черными
бархотками на шее с золотыми медальончиками-сердечками, и мне было приятно,
что для моих именин так нарядились, словно в великий праздник. Самой
меньшой, Катюшке, был только годик, и ее принесли после в одеяльце. Коля был
в новой курточке. А я, как от обедни, остался во всем параде, в костюмчике с
малиновым бархатцем и янтарными пуговками, стеклянными. Утром мне было еще
немного радостно, что теперь ходит за мной мой Ангел, и за обедом мне
подавали первому. Были и разные подарки, хоть теперь и не до подарков.
Трифоныч поднес мне коробочку "ландрипчика". Горкин вынул большую
"заздравную" просвиру и подарил еще книжечку про св. Кирилла-Мефодия,
которые написали буковки, чтобы читать Писание. Еще подарил коврижки и
мармеладцу. От папашеньки был самый лучший подарочек, - "скачки", с тяжелыми
лошадками, и цветочный атлас, с раскрашенными цветочками, - сам придумал.
Матушка рассказывала, как он сказал ей: "Ванятка любит... "желтики". И еще
черный пистолет с медными пистонами, только не стрелять в комнатах, нельзя
тревожить. Матушка подарила краски. Даже Анна Ивановна подарила, - розовое
мыльце-яичко, в ребрышках, как на Пасху, и душки резедовые в стеклянной
курочке.
Чтобы не плакать, я все думал о пистолетике. И молился, чтобы стало
легче папашеньке, и мы стали бы играть вечером в лото и "скачки" на грецкие
орехи и пить шоколад с бисквитами, как прошлый год. Отец попросил, чтобы ему
потуже стянули голову мокрым полотенцем. Матушка с Анной Ивановной пошли за
ширмы, и Маша подала им туда лед в тазу.
Сестры держали у губ платочки, глаза у них были красные, напухшие.
Только тетя Люба была в спальной, а другие родные остались в гостиной рядом.
Им сказали, что в спальной душно, потом их пустят - "проститься". Я
испугался, что надо уже прощаться, и заплакал. Тетя Люба зажала мне рот и
зашептала, что это - гостям прощаться, скоро они уедут, не до гостей. Она
все грозилась нам от окна, когда сестры всхлипывали в платочки.
Нас давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала:
- Ну, как, голубок, пустить тебя к папеньке, он в тебе души не чает, уж
очень ты забавник, песенки ему пел... - и целовала меня в глазки. - Ишь,
слезки какие, соленые-соленые. Все тебя так - "Ванятка-Ванятка мой". А
увидит тебя сиротку, пуще расстроится.
Матушка велела Анне Ивановне раздвинуть ширмы. Отец лежал высоко в
подушках, с полотенцем на голове. Лицо его стало совсем желтым, все косточки
на нем видны, а губы словно приклеились к зубам, белым-белым. На исхудавшей
шее вытянулись, как у Горкина, две жилки. Отец, бывало, шутил над ним: "уж и
салазки себе наладил, а до зимы еще далеко!" - про жилки, под бородкой.
Жалко было смотреть, какие худые руки, восковые, на сером сукне халатика. На
нас загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись в платочки.
Только Коля вскрикнул как в испуге, - "папашенька"!.. Анна Ивановна зажала
ему рот.
- Дети здесь... благослови их, Сереженька... - сказала матушка,
бледная, усталая, с зажатым в руке платочком.
Отец выговорил, чуть слышно:
- Не вижу... ближе... ощупаю...
У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотелось убежать, от страха.
Но я знал, что это нельзя, сейчас будет важное, - благословение, прощание.
Слыхал от Горкина: когда умирают родители, то благословляют образом, на всю
жизнь.
Матушка подвела сестриц. Отец поднял руку, Анна Ивановна поддерживала
ее. Он положил руку на голову Сонечке. Она встала на колени.
- Это ты... Софочка... благословляю тебя... Владычицей Казанской...
Дай... - сказал он едва слышно, в сторону, где была матушка.
Она взяла со столика темный образ "Казанской", очень старинный. Анна
Ивановна помогала ей держать образ и руки отца на нем. И с ним вместе они
перекрестили образом голову Сонечки.
- Приложитесь к Матушке-Казанской... ручку папеньке поцелуйте... -
сказала Анна Ивановна.
Сонечка приложилась к образу, поцеловала папеньке руку, схватилась за
грудь и выбежала из спальни. Потом благословил Маню, Колю. Анна Ивановна
поманила меня, но я прижался к печке. Тогда она подвела меня. Отец положил
мне на голову руку...
- Ваня это... - сказал он едва слышно, - тебе Святую... Троицу...
мою... - больше я не слыхал.
Образ коснулся моей головы, и так остался...
В столовой все сидели в углу, на шерстяном диване; я к ним притиснулся.
После узнали, что отцу стало дурно. Приехал Клин и дал сонного.
Все разъехались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отец
говорил все - "мать не обижайте, слушайтесь, как меня... будьте честные,
добрые, - не ссорьтесь, за отца молитесь...".
Нас уложили рано. Я долго не мог заснуть. Приходила Анна Ивановна,
шептала:
- Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки-то уж не
смотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал, - "спасибо тебе, родная...".
Голубочек ты мой сиротливый... - "родная"... так и сказал.
Мне стало покойно от ласковых рук. Я прижался губами к ним и не
отпускал...
А потом пришел Горкин.
- Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь.
Тебя-то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ-то какой,