хороший-ласковый: Пресвятая Троица... ра-достный образ-те... три Лика под
древом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день-то твое благословение
выдалось... на самый на День Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а ты
вникай.
После узналось, что отец сказал матушке:
- Дела мои неустроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его и
дедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит.
И Василь-Василича помянул: наказал за него держаться, а опора ему
Горкин. Когда сказали Василь-Василичу, - уж после всего, - он перекрестился
на образа и сказал:
- Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе... пони-мал. И я
жил - не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, как
Сергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните.
И слово свое сдержал.
СОБОРОВАНИЕ
На Покров рубили капусту. Привезли, как всегда, от огородника
Пал-Ермолаича много крепкой, крупной капусты, горой свалили у погребов.
Привезли огромное "корыто" - долгий ящик, сбитый из толстых досок, - кочней
по сотне рубит, сечек в двадцать. Запахло крепким капустным духом. Пришли
банщицы и молодцы из бань, нарядные все, как в праздник. Веселая работа.
Но в эту осень не было веселья: очень уж плох хозяин. Говорит чуть
слышно и нетвердо, и уже не различает солнышка. Анна Ивановна раздвигала
занавески, впускала солнышко, а он и к окнам не поглядел.
Горкин мне пошептал:
- Уж и духовную подписал папашенька, ручкой его водили.
Все знают, что нет никакой надежды: отходит. У нас и слез не осталось,
выплакались. Все без дела бродим, жмемся по углам. А к ночи всем делается
страшно: тут она где-то, близко. Последние дни спим вместе, на полу, в
гостиной, чтобы быть ближе к отцу при последнем его дыхании.
И вот, как рубили капусту, он очнулся от дремоты и позвал
колокольчиком. Подошла Анна Ивановна.
- Это что, стучат... дом рубят?
Она сказала:
- Капусту готовят-рубят, веселую капустку. Бывало, и вы, голубчик, с
нами брались, сечкой поиграть... кочерыжками швырялись.
Он, словно, удивился:
- Уж и лето прошло... и не видал. - А потом, погодя, сказал: - И жизнь
прошла... не видал.
И задремал. А потом, опять слышит Анна Ивановна колокольчик.
- Поглядеть, Аннушка... кочерыжечки...
Анна Ивановна прибежала к корыту:
- Сергей Иваныч... кочерыжечки хочет, скорей давайте!.
Выбрали парочку сахарных, к сердечку. Понесла на золотенькой тарелке
Поля: не сама вызвалась, а ей закричали:
- Тебе, Полюшка, нести!.. все тебя отличал Сергей Иваныч!
Заробела Поля, а потом покрестилась и понесла за Анной Ивановной. Когда
вернулась, сказала горестно:
- Сменился с лица-то как Сергей Иваныч... се-день-кий стал. По голосу
меня признал... нащупал кочерыжечку, понюхал, а сил-то и нет, хрупнуть.
Она надвинула на глаза платок, золотенький, как желтяк, и стала рубить
капусту. Антон Кудрявый под руку ее толконул.
- Крепше-солоней будет!.. - и засмеялся.
Никто словечка не проронил, только Полугариха сказала:
- Шути, дурак... нашел время!..
Уж после Анна Ивановна сказывала: Поля заплакала в капустку, пожалела.
Она была молоденькая вдова-солдатка, мужа на воине убили. И вот, плакала она
в капустку...
- А кому он не ндравился, папашенька-то! дурным только... ан-гел
чистый.
На другой день Покрова отца соборовали. Горкин говорил, какое великое
дело - особороваться, омыться "банею водною-воглагольною", святым елеем.
- Устрашаются эти, потому - чистая душенька... покаялась-приобщилась и
особоровалвсь. Седьмь раз Апостола вычитывают, и седьмь Евангелие, и седьмь
раз помазуют болящего. А помазки из хлопчатки чистой и накручены на стручцы.
Господне творение, стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще.
Уж не видит папашенька, а позвать - отзывается. Вот и особоруется в час
светлый.
Приехали родные, - полна и зала, и гостиная. Понабралось разного
народу, из всех дверей смотрят головы, никому до них дела нет. Какой-то в
кабинет забрался, за стол уселся. Застала его Маша, а он пальцами вертит
только, - глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий
салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть,
незнаемых не пускать.
Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не плачу,
уж не моту. Ничего мне не хочется, и есть не хочется. Никто у нас не
обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна Ивановна отведет
меня в детскую, очистит печеное яичко, даст молочка... И все жалеет:
"болезные-вы-болезные..."
Стали приходить батюшки: о. Виктор, еще от Иван-Воина, старичок, от
Петра и Павла, с Якиманки, от Троицы-Шаболовки, Успения в Казачьей... еще
откуда-то, меленький, в синих очках. И псаломщики с облачениями. Сели в
зале, дожидают о. благочинного, от Спаса в Наливках. О. Виктор Горкина
допросил:
- Ну, всевед, все присноровил? а седьмь помазков не забыл из лучинки
выстрогать?..
Ничего не забыл Панкратыч; и свечи, и пшеничку, и красного вина в
запивалочке, и росного ладану достал, и хлопковой ватки на помазки; и в
помазки не лучинки, а по древлему благочестию: седьмь стручец
бобовых-сухоньких, из чистого платочка вынул, береженых от той поры, как
прабабушку Устинью соборовали.
Прибыл о. благочинный Николай Копьев, важный, строгий. Батюшки его
боятся, все подымаются навстречу. Он оглядывает все строго.
- Протодьякона опять нет? Намылю ему голову. - И глядит на о. Виктора.
- Осведомили - с благочинным будет?
- Предуведомлял, о. Николай, да его загодя в город на венчание
пригласили, на Апостола... на рысаке обещали срочно сюда доставить.
Говорят от окна:
- Как раз и подкатил, рысак весь в мыле!
Все смотрят, и о. благочинный. Огромный вороной мотает головой, летят
во все стороны клочья пены, а протодьякон стоит на мостовой и любуется.
Благочинный стукнул кулаком в раму, стекла задребезжали. Протодьякон увидал
благочинного и побежал во двор, но ему ничего не было. Благочинный махнул
рукой и сказал:
- Что с тебя, баловника, взять. На "Баловнике" домчали?
- На "Баловнике", о. Николай. Летел на молнии, в пять минут через всю
Москву!
Горкин после сказал, что благочинный сам любит рысаков, и "Баловника"
знает, - вся Москва его знает за призы.
- Папашеньку тоже вся Москва знает. Узнали купцы, что протодьякон на
соборование спешит, вот и домчали на призовом.
Гости повеселели, и батюшки. И я тоже чуть повеселел, страшного будто
нет, выздоровеет папашеиька с соборования. Благочинный погладил меня по
голове и погрозился протодьякону:
- Голосок-то посдержи, баловник. Бабушка у Паленовых с твоего рыку душу
Богу отдала за елеосвящением... и Апостола не довозгласил, а из нее и дух
вон!
И опять все повеселели, будто приехали на именины в гости. И стол с
закусками в зале, и чайный стол с печеньем и вареньем, - батюшкам
подкрепиться, служение-то будет долгое. Горкин велел мне упомнить: будет
протодьякон возглашать - "и воздвигнет его Господь!". Может, выздоровеет
папашенька, воздвигнет его Господь!...
Батюшки облачились в ризы и пошли в спальню. Родным говорят - душно в
спальне, отворят двери в гостиную, - "в дверях помолитесь". Тетя Люба ведет
нас в спальню и усаживает на матушкину постель. Занавески раздвинуты, видно,
как запотели окна. Ширмы отставлены. Отец лежит в высоких подушках, глаза
его закрыты, лицо желтое, как лимон.
Перед правым кивотом, на середине спальни, поставлен стол, накрытый
парадной скатертью. На столе - фаянсовая миска с пшеницей, а кругом воткнуты
в пшеницу седьмь стручец бобовых, обернутых хлопковой ваткой. Этими
помазками будут помазывать святым елеем. На пшенице стоит чашечка с елеем и
запивалочка с кагорчиком. Горкин, в великопраздничном казакинчике, кладет на
стол стопу восковых свечей.
Перед столом становится благочинный, а кругом остальные батюшки.
Благочинный возжигает свечи от лампадки и раздает батюшкам; потом влагает в
руку отцу и велит Анне Ивановне следить. Горкин раздает свечки нам и всем. В
дверях гостиной движутся огоньки.
Начинается освящение елея.
Служат неторопливо, благолепно. Отец очень слаб, трудно даже сидеть в
подушках. Все время поправляют подушки и придерживают в руке свечку то Анна
Ивановна, то матушка. Протодьякон возглашает: "о еже, благословитися, елеу
сему... Господу по-ма-а-лимся!.." Благочинный говорит ему тихо, но все
слышно: "потише, потише". Дрожит дребезжаньем в стеклах. Кашин в дверях
чего-то подмигивает дяде Егору и показывает глазом на протодьякона. А тот
возглашает еще громчей. Благочинный оглядывается на него и говорит уже
громко, строго: "потише, говорю... не в соборе". Протодьякон все возглашает,
закатывая глаза: "...по-ма-а-лимся!.." Благочинный начинает читать молитву,
держа над елеем книжку, батюшки повторяют за ним негромко. Отец дремлет,
закрыв глаза. Протодьякон берет толстую книгу и начинает читать, все громче,
громче. И я узнаю "самое важное", что говорил мне Горкин:
- "...и воздви-гнет его... Го-спо-о-дь!.."
В спальне жарко, трудно дышать от ладана: в комнате синий дым. По окнам
текут струйки, - на дворе, говорят, морозит. Мне видно, как блестит у отца
на лбу от пота. Анна Ивановна отирает ему платочком, едва касаясь. Такое у
ней лицо, будто вот-вот заплачет. Я чувствую, что и у меня такое же
скосившееся лицо. Отцу трудно дышать, по сорочке видно: она шевелится,
открывается полоска тела и знакомый золотой крестик, в голубой эмали.
Великим Постом мы были в бане, и отец сказал, видя, что я рассматриваю его
крестик: "нравится тебе? ну, я тебе его откажу". Я уже понимал, что это
значит, но мне не было страшно, будто никогда этого не будет.