Благочинный начинает читать Евангелие. Я это учил недавно: о
милосердном Самарянине. И думал тогда: вот так бы сделал папашенька и
Горкин, если пойдем к Троице и встретим на дороге избитого разбойниками.
Слушаю благочинного и опять думаю про то же. Открываю глаза...
Начинается самое важное.
Протодьякон громко возглашает. Благочинный берет из миски стручец,
обмакивает в святой елей и подходит к отцу. Анна Ивановна взбивает за
больным подушки. Благочинный помазует лоб, ноздри, щеки, уста... раскрывает
сорочку, помазует грудь, потом ладони... И когда делает стручцем крестики,
молится... - да исцелит Господь болящего Сергия и да простит ему все
прегрешения его.
Протодьякон опять читает Апостола. А после Апостола старенький батюшка
читает Евангелие и помазует вторым стручцем. Потом протодьякон стал опять
возглашать Апостола... Потом о. Виктор читает из Евангелия, как Исус Христос
дал ученикам Своим власть изгонять бесов и исцелять немощных... Трудно
дышать от духоты. Анна Ивановна отирает лицо отцу одеколоном, слышен запах
"лесной воды". Матушку уводят, тетя Люба держит руку отца со свечкой. А
батюшки все читают... Мне душно, кружится голова... роняю свечку, она
катится по коврику под кровать... кидаются за ней... а я гляжу на свечку в
руке отца... с нее капает на сорочку.
Кашин глядит на свою свечку и колупает оплыв. Он у нас не бывал с того
дня, как обидел папашеньку, но дядя Егор каждый день заходит. Горкин поведал
мне, как папашенька слезно просил его обещать перед образом Спасителя, что
не обидит сирот. И он перекрестился, что обижать не будет. У него
"вексельки" за кирпич: отец строил бани в долг, задолжал и ему, и Кашину, и
они про-цент большой дерут, могут разорить нас. Узнал и еще: совсем мы
небогаты, трудами папашеньки только и живем, а папашенька - дядя Егор на
дворе кричал, - "не деляга, народишко балует". А Горкин говорит - "совесть у
папашеньки, сам не допьет - не доест, а рабочего человека не обидит, чужая
копеечка ему руки жгет". Трудами-заботами дедушкины дела поправил, -
"разорили дедушку на подряде чиновники, взятку не дал он им!" - новые бани
выстроил на кредит, и теперь, если не разорят нас "ироды", бани и будут
вывозить.
Протодьякон в седьмой раз возглашает Апостола. Батюшка в синих очках
прочитывает седьмое Евангелие и в последний раз помазует св. елеем. Все
стручцы вынуты из пшеницы... - конец сейчас?..
Благочинный спрашивает у матушки: "может ли болящий подняться - принять
возложение Руки Христовой?" Тетя Люба в ужасе поднимает руки:
- Что вы, батюшка!.. он и в подушках едва сидит!..
Тогда все батюшки обступают болящего. Благочинный берет св.
Евангелие... И я подумал - "когда же перестанут?..". После сказал я Горкину.
Он побранил меня:
- Стра-мник!.. про священное так!.. а?.. - "пере-ста-нут"!.. а?! про
святое Евангелие!..
Нет, благочинный больше не читал. Он раскрыл св. Евангелие, перевернул
его и возложил святыми словами на голову болящему. Другие батюшки, все,
помогали ему держать. Благочинный возглашал "великую молитву".
Горкин сказал мне после:
- Великая то молитва, и сколь же, косатик, ласкова!..
В этой молитве читается:
"Не грешную руку мою полагаю на главу болящего, но Твою Руку, которая
во Святом Евангелии... и прошу молитвенно: "Сам кающегося раба Твоего приими
человеколюбием... и прости прегрешения его и исцели болезнь..."
Отец приложился ко св. Евангелию и слабым шепотком повторил, что
говорил ему благочинный:
"Простите... меня... грешного..."
Соборование окончилось.
После соборования приехал Клин и дал сонного. Спальню проветрили. В
ней, от духоты, лампадочки потухли.
В зале тетя Люба потчует батюшек. Остались только близкие родные.
Матушку увели. Мы сидим в уголку. К нам подходит Кашин, гладит меня по
голове, не велит плакать и дает гривенничек. Я зажимаю гривенничек и еще
больше плачу. Он говорит - "ничего, крестничек... проживем". Я хватаю его
большую руку в жилах и не могу ничего сказать. Батюшки утешают нас.
Благочинный говорит:
- На сирот каждое сердце умягчается.
Кашин берет меня за руку, манит сестриц и Колю и ведет к закусочному
столу.
- Не ели, чай, ничего, галчата... ешьте. Вот, икорки возьми,
колбаски... Ничего, как-нибудь проживем. Бог даст.
Мы не хотим есть. Но батюшки велят, а протодьякон накладывает нам на
тарелочки всего. Хрипит: "ешьте, мальцы, без никаких!" - и от этого
ласкового хрипа мы больше плачем. Он запускает руку в глубокий карман, шарит
там и подает мне... большую, всю в кружевцах, - я знаю! - "свадебную"
конфетину! Потом опять запускает - и дает всем по такой же нарядной
конфетине, - со свадьбы?..
Все начинают закусывать вместе с нами. Дядя Егор распоряжается "за
хозяина". Наливает мадерцы-икемчику. Протодьякон сам наливает себе "большую
протодьяконову". Пьют за здоровье папашеньки. Мы жуем, падают слезы на
закуску. Все на нас смотрят и жалеют. Говорят - воздыхают:
- Вот она, жизнь-то человеческая!.. "яко трава..."
Благочинный говорит протодьякону:
- На свадьбу пировать?..
- Настаивали, о. благочинный, слово взяли. Не отмахнешься, - "трынка с
протодьяконом - молодым на счастье", говорят. Люди-то больно хороши, о.
благочинный. "Баловника" прислать сулились... за вечерним столом многолетие
возглашать, отказать нельзя...
- И слезы, и радование... - говорит благочинный. - Вот оно - "житейское
попечение". А вы, голубчики, - говорит он нам, - не сокрушайтесь, а за
папашеньку молитесь... берите его за пример... редкостной доброты человек!..
Все родные разъехались. А Кашин все сидит, курит. Анна Ивановна уводит
меня спать.
Начинаю задремывать - и слышу: кто-то поглаживает меня. А это Горкин,
уже ночной, в рубахе, присел ко мне на постельку.
- Намаялся ты, сердешный. Что ж, воля Божия, косатик... плохо
папашеньке. Господь испытание посылает и все мы должны принимать кротко и
покорно. Про Иова многострадального читал намедни... - все ему воротилось.
- А папашенька может воротиться?
- Угодно будет Господу - и свидимся. Не плачь, милок... А ты послушь,
чего я те скажу-то... А вот. Крестный-то твой, заходил к папашеньке... до
ночи дожидался, как проснется. И гордый, а вот, досидел, умягчил и его
Господь. Сидел у него, за руку его держал. Узнал, ведь, его папашенька!
назвал - "Лексапдра Данилыч". У-знал. По-хорошему простились.
По-православному. Только двое их и видали... простились-то как они... Анна
Ивановна... да еще...
Он перекрестился, задумался...
- А кто еще... видал?
- А кто все видит... Господь, косатик. Анна Ивановна поведала мне, за
ширмой она сидела, подремывала будто. Хорошо, говорит, простились. Ласково
так, пошептались...
- Пошептались?.. а чего?
- Не слыхала она, а будто, говорит, пошептались. Заплакал папашенька...
и Кашин заплакал будто.
КОНЧИНА
Яркое солнце в детской, - не летнее-золотое, а красное, как зимой.
Через голые тополя все видно. Ночью морозцем прихватило, пристыли лужи.
Весело по ним бегать - хрупать, но теперь ничего не хочется. Валяются
капустные листья по двору, подмерзшие, похожие на зелено-белые раковины, как
в гостиной на подзеркальнике.
Вбегает Маша, кричит, выпучивает глаза:
- Барышни, милые... к нам пироги несут!..
Какие пироги?... Мы, будто, и забыли: отец именинник нынче! смч.
Сергия-Вакха, 7 октября. А через два дня и матушкины именины. Какие именины
теперь, плохо совсем, чуть дышит. Теперь все страшное, каждый день. Анна
Ивановна вчера сказала, что и словечка выговорить не может, уж и язык
отнялся. А сегодня утром и слышать перестал, и глазки не открывает. Только
пальцы чуть-чуть шевелятся, одеяло перебирают. Такое всегда, когда о т х о д
я т . Сегодня его причащал о. Виктор. Нас поставили перед диваном, и мы
шепотком сказали: "поздравляем вас с Ангелом, дорогой папашенька... и желаем
вам..." и замолчали. Сонечка уж договорила: "здоровьица... чтобы
выздоровели..." - и ручками закрылась. Он и глазками не повел на нас.
После соборования мы совсем перешли в гостиную, чтобы быть рядом со
спальней. И теперь, это не гостиная, а все: тут и спим на полу, на тюфячках,
и чего-нибудь поедим насухомятку. Обед уж не готовят, с часу на час кончины
ожидают.
Ради именин, Марьюшка испекла кулебяку с ливером, как всегда, - к
именинному чаю утром. Родные приедут поздравлять, надо все-таки угостить.
День Ангела. Из кухни пахнет сдобным от пирога, и от этого делается еще
горчей: вспоминается, как бывало прежде в этот радостный и парадный день.
Сестры сидят в уголку и шепчутся, глаза у них напухли. Я слышу, что они
шепчут, обняв друг дружку:
- А помнишь?.. а помнишь?..
Сонечка вскрикивает:
- Не надо!.. оставь, оставь!.. - и падает головой в подушку.
Опять прибегает Маша, торопит-шепчет:
- Что же вы, барышни?.. уж поздравлятели приходят... один с пирогом
сидит... а вы все не одемши!..
Сонечка вскрикивает:
- Вот ужас!..
Я иду на цыпочках в столовую. В комнатах очень холодно, Анна Ивановна
не велит топить: когда кто помирает, печей не топят. Я спросил ее, почему не
топят. Она сказала - "да так... завод такой".
В передней, на окне и на столе, - кондитерские пироги и куличи,
половину окна заставили, один на другом. У пустого стола в столовой сидит
огородник-рендатель Пал-Ермолаич, в новой поддевке, и держит на коленях
большой пирог в картонке. Чего же он дожидается?..
Я шаркаю ему ножкой. Он говорит степенно:
- Наше почтение, сударь, с дорогим имененничком вас. Папашеньку не смею
потревожить, не до того им... маменьку хоть проздравить. Скажи-ка поди:
Павел, мол, Ермолаич, проздравить, мол, пришел. Помнишь, чай, Павла-то