Ермолаича? сахарный горох-то на огородах у меня летось рвал?..
Я убегаю: мне чего-то неловко, стыдно. Выглядываю из коридора: он все
сидит-дожидается, а никто и внимания не обращает. Я останавливаю Сонечку и
показываю на Пал Ермолаича:
- Он уже давно ждет... - говорю ей, - а никто и...
Она отмахивается и делает страшные глаза.
- Го-споди... как только не стыдно беспокоить!.. не понимает, что...
Боится, как бы другому не сдали огороды, вот и таскается с пирогом!..
От этих слов мне ужасно стыдно, я даже боюсь смотреть на Пал Ермолаича:
такой он степенный, - "правильный, совестливый человек", - Горкин говорил.
Ему по уговору надо нам сколько-то капусты, огурцов и всякого овоща
доставить, а он больше всегда пришлет и велит сказать: "не хватит - еще
дошлю". Ждет и ждет, а никто и внимания не дает.
А пироги все несут. И кренделя, и куличи, и просвирки. Сегодня очень
много просвирок, и больше все храмиками, копеечных, от бедных. Из бань
принесли большой кулич с сахарными словами - "В День Ангела", и с розочками
из сахара. А Пал Ермолаич все дожидается с пирогом. Может быть, чаю
дожидается? Слава Богу, выходит Сонечка в говорит, что мамаша просит
извинить, она там, и благодарит за поздравление. Пал Ермолаич хочет отдать
ей пирог в руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда он говорит ласково
и степенно:
- Это все я понимаю-с, барышни,... такое горе у вас. А пирожок все-таки
примите, для порядка.
Он ставит пирог на стол, крестится на образ, потом кланяется степенно
Сонечке и уходит кухонной лестницей. Я думаю, смотря ему вслед, на его седые
кудри: "нет, он не для огородов пришел поздравить, а из уважения". Мне
стыдно, что его и чайком не угостили. А отец всегда, бывало, и поговорит с
ним, и закусить пригласит. Я догоняю его на лестнице, ловлю за рукав и
шепчу-путаюсь:
- Вы уж извините, Павел Ермолаич... не угостили вас чайком... и у нас
папашенька... очень плохо... а то бы... - у меня перехватывает в горле.
Пал Ермолаич гладит меня по плечику и говорит ласково и грустно:
- Какие тут, сударь, угощения... разве я не понимаю. Когда папашенька
здоров был, всегда я приходил проздравить. Как же болящего-то не почтить, да
еще такого человека, как папенька! А ты, заботливый какой, ласковый,
сударик... в папашеньку.
Он гладит меня по голове, и я вижу, какие у него добрые глаза. Я бегу к
Сонечке и говорю ей, какой Пал Ермолаич, и как он папашеньку жалеет.
- А ты... - "для огородов"!.. Он пришел болящего почтить... а пирог...
для порядка!..
Сонечка очень добрая, все говорят - "сердечная"; но только она горячая,
вспыльчивая, в папашевьку, и такая же отходчивая. Она сейчас же и раскаялась
во грехе, крикнула:
- Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнит меня!..
Понятно, все мы расстроены, места не находим, кричим и злимся, не можем
удержаться, - "горячки очень", все говорят. Я тоже много грешил тогда, даже
крикнул Горкину, топая:
- Все сирот жалеют!.. О. Виктор сказал... нет, благочинный!.. "на сирот
каждое сердце умягчается". Папашенька помирает... почему Бог нас не
пожалеет, чуда не сотворит?!.
Горкин затопал на меня, руку протянул даже - за ухо хотел... - никогда
с ним такого не было, и глаза побелели, страшные сделались. Махнул на меня
сердито и загрозился:
- Да за такое слово, тебя, иритика... ах, ты, смола жгучая, а?!. да
тебя на сем месте разразит за такое слово!.. откудова ты набрался, а?!.
сейчас мне сказывай... а?!. на Го-спода!... а?!.
Со страха и стыда я зажмурился и стая кричать и топать. Он схватил меня
за плечо, начал трясти-тормошить, и зашептал страшным голосом:
- Вот кто!.. вот кто!.. о н и это тебя... о н и !.. к папашеньке-то не
смеют доступиться, страшатся Ангела-Хранителя его, так до тебя доступили,
дите несмыслвное смутили!.. Окстись, окстись... сей минут окстись!..
отплюйся от н и х !.. Да что ж это такое, Го-споди милостивый?!.
Потом обхватил меня и жалобно заплакал. И я заплакал, в мокрую его
бородку. А вечером поплакали мы с ним в его каморочке, где теплились все
лампадки. И помолились вместе. И стало легче.
А пироги все несут и даже приходят поздравлять. Тетя Люба приехала с
утра, удивилась на пироги и велела Маше завязать звонок на парадном. Но и
без звонка приходят. Не дозвонятся - с заднего хода добиваются. Сонечка за
голову хватается, если кто-нибудь не родной:
- Боже мой, все перепуталось... - такое горе; а нам сладкие пироги
несут!..
- Да все же любят папашеньку, из уважения это... для порядка!..
И Горкин ее резонил:
- Да что ж тут, барышня, плохого? плохого ничего нет. А каждый так,
может, в сердце у себя держит... Сергей Иваныч вживе еще, а нонче День
Ангела ихнего, хошь напоследок порадовать. А что хорошего - все бы и
отворотились?!. Ну, сказали бы, чего уж тут уважение показывать, все равно
конец. И пускай несут, нищим по куску подадим, все добрым словом помянут.
А я таю про себя, думаю-думаю: и вдруг, радость?! вдруг, чудо
сотворится?!. И верю, и не верю...
В зале парадного стола нет, только закусочный, для родных. Матушка и к
родным не выходит. Встречает тетя Люба, Сонечка - "за хозяйку": ей
пятнадцать вот-вот, говорят - вот уж и невеста скоро. С гостями как-то
порадостней, не так страшно. Анна Ивановна манит нас в детскую и дает по
куску именинного пирога с ливером. Мы едим, наголодались очень. А я все
думаю: и вдруг, чу-до?!.
По случаю именин Марьюшка сама надумала сготовить обед, нас накормить.
А для гостей пирог только и закуски. Обедаем мы в детской, и с нами Анна
Ивановна. Обед совсем именинный, даже жареный гусь с капустой и яблоками, и
сладкий пирог, слоеный. Анна Ивановна только супцу с потрохлми хлебнула
ложечку, а все нас заставляет есть: "хорошенько кушайте, милые... надо вам
силушки набираться, а то заслабнете". И я думаю: "хорошо, что с нами Анна
Ивановна... ну, как бы мы без нее?!." Такая она всегда спокойная, - Сонечка
про нее сказала - "это такое золотце, такая она... как лавровишневые капли!"
- и когда с ней, все ласковые и тихие. Сегодня она не в светлом ситце с
цветочками, а в темноватом, старушечьем, горошками. Сонечка ее спросила,
почему она для именин старушечье надела, а она сказала:
"да зимнее это, потеплее... на дворе-то вон уж морозит".
А к концу обеда радость принес нам Горкин:
- Папашенька миндального молочка чуточку отпил! будто даже поулыбался.
А то два дни маковой росинки не принимал.
И вдруг, лучше ему станет?!.. а потом еще лучше, лучше?.. У Бога всего
много.
После обеда мы идем в столовую, на шерстяной диван. Так привыкли за эти
дни, все в уголку сидим, друг к дружке тискаемся, все ждем чего-то. На
окнах, на столе и на диване даже - кондитерские пироги и куличи. Сестрицы, и
не открывают их, как было всегда раньше, - "а этот какой, а этот?.." - до
пирогов ли теперь. А мне хочется посмотреть, есть из знаменитой кондитерской
пирог-торт, от Эйнема или от Феля. Но как-то стыдно, теперь не до пирогов.
Опять зазвонили на парадном. Звонок, что ли, развязался? - все даже
вздрогнули. И родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька. В
комнатах ужасный беспорядок, пол даже Маша не подмела. Валяется бумага от
закусок, соломка от бутылок. И гости какие-то беспонятные: и родные, и так,
знакомые, даже и совсем незнакомые, ходят из залы в столовую, из столовой в
залу, носят стаканы с чаем и чашки на подносах, курят, присаживаются, где
вздумают, закусывают - сами нарезают, корки швыряют сырные... смотрят даже,
какие пироги! Никто за порядком не наблюдает. Сонечка тоже на диван
забилась, руками глаза закрыла. А она старшая, "за хозяйку", матушке не до
этого. И тетя Люба куда-то подевалась, и Горкин на дворе - ситнички и
грошики нищим раздает - "во здравие". Никогда столько нищих не набиралось.
Две корзины ситничков и "жуличков" принесли от Ратникова, - и не хватило. Уж
у Муравлятникова баранок взяли, по пятку на душу. Я выбегал за ним, а он мне
- "да с-час!... видишь, чай, - Христа ради подаю!..".
И заявился еще поздравить барин Энтальцев, который прогорелый. В
прошлые именины он чужой пирог поднес папашеньке, и его не велели пускать. А
в суматохе-то и вошел. Ходит по комнатам, пьет-закусывает, и все предлагает
за здоровье дорогого именинничка. Ему отец подарил в прошлые именины свой
сюртучок, еще хороший, а у него уж все пуговицы отлетели, и весь
замызганный. Подходит к нам - и громко, чуть не кричит:
- Бедные дети!.. поздравляю вас с драгоценным именинником... и желаю!..
- и вынимает из заднего кармана смятую просвирку.
Я вспомнил, как он сам вынимал просвирку. Клавнюшка сказывал, -
ножичком у забора частицы выковыривал, когда ходил поздравлять о.
благочинного Копьева. И подумал: может быть, и эту просвирку - сам? А он еще
что-то достает из кармана... - и вытащил... заводной волчок-гуделку! И стал
шишечкой заводить...
- А это вам, как презент... для утешения скорбей!
И только котел запустить волчок, Сонечка крикнула:
- Что вы делаете?!. не смейте!..
А тут - Василь-Василич, сзади! Схватил его в охапку и поволок на кухню.
Вернулся - и начал стулья у стенок устанавливать, чтобы по ровней стояли, и
все очень осторожно, на цыпочках, и пальцем все так, на стулья; "тихо...
ни-ни!.." - чуть я не засмеялся. Очень он горевал, что все хуже папашеньке,
слабость-то его и одолела, хоть он и давал зарок. Наконец-то тетя Люба
пришла и велела Маше все со столов убрать и никого больше не принимать, а
только батюшку и доктора.
Начали разъезжаться, и темнеть уж стало. А Василь-Василич на стуле
задремал. И вдруг - очнулся и говорит:
- Никакого понятия, вни-кнуть... Да как же можно... в та-кой строгой
час... Встал бы Иван Иваныч покойный, дедушка ваш!.. Как гости ежели
загостились шибко, скажет прилично-вежливо... - "гости-гостите, а поедете -