Смекни!
smekni.com

Лето Господне (стр. 9 из 82)

вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью

до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней.

Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана

стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка - ожгло канатом. Валит

из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает

бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.

- Ты чего, чиж, не спишь? - хватает меня отец и вскидывает на мокрые

колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймали барочки! Денис-молодчик на все

якорьки накинул и развернул... знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка

наш, старина, и Василь-Косой... все! Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали,

чер... молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит

меня.

- А про себя ни словечка... как овечка... - смеется Горкин. - Денис уж

сказывал: "кричит - не поймаете, лешие, всем по шеям накостыляю!" Как уж тут

не поймать... Ночь, хорошо, ясная была, месячная.

- Черта за рога вытащим, только бы поддержало было! - посмеивается

Василь-Василич. - Не ко времени разговины, да тут уж... без закону. Ведра

четыре робятам надо бы... Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было.

Отец дает мне из своего стакана, Горкин сует бараночку. Уже совсем

светло, и чижик постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин

спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи и укладывает в столовой

на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и

говорит, зевая:

- А иди-ка ты, чижик, спать?..

ПАСХА

Пост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом, - слыхал

их кучер, - а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я

их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в

глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они

хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые "кресты",

- и вот уж опять она, огромная лужа на дворе. Бывало, отец увидит, как

плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет:

- Косого сюда позвать!..

Василь-Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он

думает: "ну, ругайтесь... и в прошлом году ругались, а с ней все равно не

справиться!"

- Старший прикащик ты - или... что? Опять у тебя она? Барки по ней

гонять?!.

- Сколько разов засыпал-с!.. - оглядывает Василь-Василич лужу, словно

впервые видит, - и навозом заваливал, и щебнем сколько транбовал, а ей

ничего не делается! Всосет - и еще пуще станет. Из-под себя, что ли,

напущает?.. Спокон веку она такая, топлая... Да оно ничего-с, к лету

пообсохнет, и уткам природа есть...

Отец поглядит на лужу, махнет рукой.

Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце

радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая коленки, я взбирался

по ним до крыши сгрызать сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок

ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили лед с грохотом в погреба, завалили

чистым снежком из сада и прихлопнули накрепко творила.

- Похоронили ледок, шабаш! До самой весны не встанет.

Им поднесли по шкалику, они покрякали:

- Хороша-а... Крепше ледок скипится.

Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в

лед кирками, долбят ломами - до камушка. А вот уж и первая пролетка.

Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на

мостовую. Щеголь-извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и

бойко катит по камушкам с первым веселым стуком.

В кухне под лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит

по-змеиному и изгибает шею - хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из

амбара "паука", круглую щетку на шестике, - обметать потолки для Пасхи. У

Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я

подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых

колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные...

В булочных - белые колпачки на окнах с буковками - X. В. Даже и наш

Воронин, у которого "крысы в квашне ночуют", и тот выставил грязную

картонку: "принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы"! Бабы?.. И

почему-то греческие! Василь-Василич принес целое ведро живой рыбы -

пескариков, налимов, - сам наловил наметкой. Отец на реке с народом. Как-то

пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.

- Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!..

И покрутил за щечку.

Василь-Василич стоит в кабинете на порожке. На нем сапоги в грязи.

Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.

- Будь-п-коины-с, подчаливаем... к Пасхе под Симоновом будут. Сейчас

прямо из...

- Из кабака? Вижу.

- Никак нет-с, из этого... из-под Звенигорода, пять ден на воде.

Тридцать гонок березняку, двадцать сосны и елки, на крылах летят-с!.. И

барки с лесом, и... А у Паленова семнадцать гонок вдрызг расколотило,

вроссыпь! А при моем глазе... у меня робята природные, жиздринцы!

Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке

встречали.

- С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков?

- Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в

три дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось

обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом... не

до лиминации!..

- Нонешнюю Пасху за две справим!

Говорят про щиты, и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки.. про

какие-то "смолянки" и зажигательные нитки.

- Истечение народа будет!.. Приман к нашему приходу-с.

- Давай с ракетами. Возьмешь от квартального, записку на дозволение.

Сколько там надо... понимаешь?

- Красную ему за глаза... пожару не наделаем! - весело говорит

Василь-Василич. - Запущать - так уж запущать-с!

- Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?..

- П-маю-с, зажгем-с. Высоконько только?.. Да для Божьего дела-с...

воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много.

- Щит на крест крепить Ганьку-маляра пошлешь.. на кирпичную трубу

лазил! Пьяного только не пускай, еще сорвется.

- Нипочем не сорвется, пьяный только и берется! Да он, будь-п-койны-с,

себя уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком... он, стало быть, за

яблочко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится,

за крест зачепится-захлестнется, в петельке сядет - и качай! Новые веревки

дам. А с вами-то мы, бывало... на Христе-Спасителе у самых крестов качали,

уберег Господь.

Прошла "верба". Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под

бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и

меня сажают читать Евангелие. "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова,

Иаков родил Иуду..." Я не могу понять: Авраам же мужского рода! Прочтешь

страничку, с "морским жителем" поиграешь, с вербы, в окно засмотришься.

Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.

На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут

планочки для - X. В. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке

Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его - "филЈнщик", за

чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним

говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю,

как он режет кривым резачком дощечку.

- Домой помирать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди

вот, винограды сейчас пойдут...

Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает

"священный крест", иродово копье и лесенку - на небо! Потом удивительную

птичку, потом буковки - X. В. Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у

него руки, в жилках.

- Учись святому делу. Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную

вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи

хлебать - глядишь, и вспомнишь.

Вот и вспомнил. И все-то они ушли...

Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он

святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего

года. Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой

огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над

дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...

- Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос... - крестясь,

говорит она и крестит корову свечкой. - Христос с тобой, матушка, не

бойся... лежи себе.

Корова смотрит задумчиво и жует.

Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над

изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.

Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и

на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И

все - для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и

под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни - страстные,

Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями - и

ничего, потому что везде Христос.

У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин

и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него

изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на

пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю. У нас в столовой толкут

миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решетке.

Золотистые червячки падают на блюдо, - совсем живые! Протирают все, в пять

решет; пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом

- для гостей, парадная, еще "маленькая" пасха, две людям, и еще - бедным

родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром

Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.