‑ Что же вы сделали? ‑ спросил Делесов.
‑ Ах, постойте, постойте, я не могу рассказывать этого.
И, закрыв лицо руками, он помолчал несколько времени.
‑ Я пришел в оркестр поздно. Мы пили с Петровым этот вечер, и я был расстроен. Она сидела в своей ложе и говорила с генералом. Я не знаю, кто был этот генерал. Она сидела у самого края, положила руки на рампу; на ней было белое платье и перлы на шее. Она говорила с ним и смотрела на меня. Два раза она посмотрела на меня. Прическа у ней была вот этак; я не играл, а стоял подле баса и смотрел. Тут в первый раз со мной сделалось странно. Она улыбнулась генералу и посмотрела на меня. Я чувствовал, что она говорит обо мне, и вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу ее за руку, за это место. Что это такое? ‑ спросил Альберт, помолчав.
‑ Это живость воображения, ‑ сказал Делесов.
‑ Нет, нет... да я не умею рассказывать, ‑ сморщившись, отвечал Альберт. Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там.
‑ Как? в театре? в темной пустой зале?
‑ Ах! я не боюсь этих глупостей. Ах, постойте. Как только все уходили, я шел к тому бенуару, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость. Какие ночи я проводил там! Только один раз опять началось со мной. Мне ночью стало представляться много, но я не могу рассказать вам много. ‑ Альберт, опустив зрачки, смотрел на Делесова. ‑ Что это такое? ‑ спросил он.
‑ Странно! ‑ сказал Делесов.
‑ Нет, постойте, постойте! ‑ Он на ухо шепотом продолжал: ‑ Я целовал ее руку, плакал тут подле нее, я много говорил с ней. Я слышал запах ее духов, слышал ее голос. Она много сказала мне в одну ночь. Потом я взял скрипку и потихоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно. Я не боюсь этих глупостей и не верю; но мне стало страшно за свою голову, ‑ сказал он, любезно улыбаясь и дотрагиваясь рукою до лба, ‑ за свой бедный ум мне стало страшно: мне казалось, что‑то сделалось у меня в голове. Может быть, это и ничего? Как вы думаете?
Оба помолчали несколько минут.
Und wenn die Wolken sie verhullen,
Die Sonne bleibt doch ewig klar,
пропел Альберт, тихо улыбаясь. ‑ Не правда ли? ‑ прибавил он.
Ich auch habe gelebt und genossen.
Ax! старик Петров как бы все это растолковал вам.
Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицо своего собеседника.
‑ Вы знаете Юристен‑вальцер? ‑ вдруг вскричал Альберт и, не дождавшись ответа, вскочил, схватил скрипку и начал играть веселый вальс. Совершенно забывшись и, видимо, полагая, что целый оркестр играет за ним, Альберт улыбался, раскачивался, передвигал ногами и играл превосходно.
‑ Э, будет веселиться! ‑ сказал он, кончив и размахнув скрипкой.
‑ Я пойду, ‑ сказал он, молча посидев немного, ‑ а вы не пойдете?
‑ Куда? ‑ с удивлением спросил Делесов.
‑ Пойдем опять к Анне Ивановне; там весело: шум, народ, музыка.
Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, он стал уговаривать Альберта не ходить нынче.
‑ Я бы на минуту.
‑ Право, не ходите.
Альберт вздохнул и положил скрипку.
‑ Так остаться?
Он посмотрел еще на стол (вина не было) и, пожелав покойной ночи, вышел.
Делесов позвонил.
‑ Смотри, не выпускай никуда господина Альберта без моего спроса, ‑ сказал он Захару.
VI
На другой день был праздник. Делесов, проснувшись, сидел у себя в гостиной за кофеем и читал книгу. Альберт в соседней комнате еще не шевелился.
Захар осторожно отворил дверь и посмотрел в столовую.
‑ Верите ль, Дмитрий Иванович, так на голом диване и спит! Ничего не хотел подостлать, ей‑богу. Как дитя малое. Право, артист!
В двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтенье и кашель.
Захар снова пришел в столовую; и барин слышал ласковый голос Захара и слабый, просящий голос Альберта.
‑ Ну, что? ‑ спросил барин у Захара, когда он вышел.
‑ Скучает, Дмитрий Иванович; умываться не хочет, пасмурный такой. Все просит выпить.
‑ Нет, уж если взялся, надо выдержать характер, ‑ сказал себе Делесов.
И, не приказав давать вина, снова принялся за свою книгу, невольно, однако, прислушиваясь к тому, что происходило в столовой. Там ничего не двигалось, только изредка слышался грудной тяжелый кашель и плеванье. Прошло часа два. Делесов, одевшись, перед тем как выйти со двора, решился заглянуть к своему сожителю. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив голову на руки. Он оглянулся. Лицо его было желто, сморщено и не только грустно, но глубоко несчастно. Он попробовал улыбнуться в виде приветствия, но лицо его приняло еще более горестное выражение. Казалось, он готов был заплакать. Он с трудом встал и поклонился.
‑ Если бы можно рюмочку простой водки, ‑ сказал он с просящим выражением, ‑ я так слаб... пожалуйста!
‑ Кофей вас лучше подкрепит. Я бы вам советовал.
Лицо Альберта вдруг потеряло детское выражение; он холодно, тускло посмотрел в окно и слабо опустился на стул.
‑ Или позавтракать не хотите ли?
‑ Нет, благодарю, не имею аппетита.
‑ Если вам захочется играть на скрипке, то вы мне не будете мешать, сказал Делесов, кладя скрипку на стол.
Альберт с презрительной улыбкой посмотрел на скрипку.
‑ Нет; я слишком слаб, я не могу играть, ‑ сказал он и отодвинул от себя инструмент.
После этого, что ни говорил Делесов, предлагая ему и пройтись и вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал со двора, сделал несколько визитов, обедал в гостях и перед театром заехал домой переодеться и узнать, что делает музыкант. Альберт сидел в темной передней и, облокотив голову на руки, смотрел в топившуюся печь. Он был одет опрятно, вымыт и причесан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, еще большие, чем утром.
‑ Что, вы обедали, господин Альберт? ‑ спросил Делесов.
Альберт сделал утвердительный знак головой и, взглянув в лицо Делесова, испуганно опустил глаза.
Делесову сделалось неловко.
‑ Я говорил нынче о вас директору, ‑ сказал он, тоже опуская глаза. ‑ Он очень рад принять вас, если вы позволите себя послушать.
‑ Благодарю, я не могу играть, ‑ проговорил себе под нос Альберт и прошел в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.
Через несколько минут замочная ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стул и снова скрылся.
Делесов пожал плечами и улыбнулся.
"Что ж мне еще делать? в чем я виноват?" ‑ подумал он.
‑ Ну, что музыкант? ‑ был первый вопрос его, когда он поздно воротился домой.
‑ Плох! ‑ коротко и звучно отвечал Захар. ‑ Все вздыхает, кашляет и ничего не говорит, только раз пять принимался просить водки. Уж я ему дал одну. А то как бы нам его не загубить так, Дмитрий Иванович. Так‑то приказчик...
‑ А на скрипке не играет?
‑ Не дотрагивается даже. Я тоже к нему ее приносил раза два, ‑ так возьмет ее потихоньку и вынесет, ‑ отвечал Захар с улыбкой. ‑ Так пить не прикажете давать?
‑ Нет, еще подождем день, посмотрим, что будет. А теперь он что?
‑ Заперся в гостиной.
Делесов прошел в кабинет, отобрал несколько французских книг и немецкое евангелие.
‑ Положи это завтра ему в комнату, да смотри, не выпускай, ‑ сказал он Захару.
На другое утро Захар донес барину, что музыкант не спал целую ночь: все ходил по комнатам и приходил в буфет, пытаясь отворить шкаф и дверь, но что все, по его старанию, было заперто. Захар рассказывал, что, притворившись спящим, он слышал, как Альберт в темноте сам с собой бормотал что‑то и размахивал руками.
Альберт с каждым днем становился мрачнее и молчаливее, Делесова он, казалось, боялся, и в лице его выражался болезненный испуг, когда глаза их встречались. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал на вопросы, которые ему делали.
На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный. Он целый день ездил, хлопотал по делу, казавшемуся очень простым и легким, и, как это часто бывает, решительно ни шагу не сделал вперед, несмотря на усиленное старание. Кроме того, заехав в клуб, он проиграл в вист. Он был не в духе.
‑ Ну, бог с ним совсем! ‑ отвечал он Захару, который объяснил ему печальное положение Альберта. ‑ Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он, или нет оставаться у меня и следовать моим советам? Нет ‑ так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог.
"Вот делай добро людям! ‑ думал он сам с собой. ‑ Я для него стесняюсь, держу у себя в доме это грязное существо, так что утром принять не могу незнакомого человека, хлопочу, бегаю, а он на меня смотрит, как на какого‑то злодея, который из своего удовольствия запер его в клетку. А главное ‑ сам для себя и шагу не хочет сделать. Так они и все (это "все" относилось вообще к людям и особенно к тем, до которых у него нынче было дело). И что с ним делается теперь? О чем он думает и грустит? Грустит о разврате, из которого я его вырвал? Об унижении, в котором он был? О нищете, от которой я его спас? Видно, уж он так упал, что тяжело ему смотреть на честную жизнь... "
"Нет, это был детский поступок, ‑ решил сам с собою Делесов. ‑ Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самим собою сладить". Он хотел было сейчас отпустить его, но, подумав немного, отложил до завтра.
Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней и звук голосов и топота. Он зажег свечу и с удивлением стал прислушиваться...
‑ Погодите, я Дмитрию Ивановичу скажу, ‑ говорил Захар; голос Альберта бормотал что‑то горячо и несвязно. Делесов вскочил и со свечою выбежал в переднюю. Захар, в ночном костюме, стоял против двери, Альберт, в шляпе и альмавиве, отталкивал его от двери и слезливым голосом кричал на него: