Эльга Борисовна погладила чайную ложечку, переложила ее, передвинула сахарницу и по тому месту, где стояла сахарница, провела пальцами.
- Он погиб в сорок втором году, в плену. Двадцать седьмого октября.
- Эля! - Мукомолов задвигался на стуле, поднял бородку, нацелясь на синее окно. - Нам никто не сообщил, что Витя погиб в плену. По всей вероятности, из-под Бутова их направили под Ельню. Да, да, видимо, так. Там были страшные бои, самолеты ходили по головам, танки. А они, ополченцы - мальчишки, художники, профессора, - с винтовками на двоих... против этих танков. Вот как было. Их окружили, несколько тысяч... Художник Севастьянов был в ополчении, бежал из плена, из Норвегии, Эля. Жив сейчас. Если Витя в плену...
- Если бы он был жив, он бы вернулся. Нет, теперь я ничему не верю. Я помню его глаза, когда он смотрел на небо.
Наклонив голову, Эльга Борисовна осторожно тронула ладонью правую бледную щеку, где будто жил не тронутый временем тот поцелуи в Бутове, скорбно улыбнулась Сергею влажными глазами. Сергей с хмурым вниманием помешивал ложечкой в стакане.
Он знал, что говорить сейчас о том, что пропавшие без вести возвращаются, как говорил об этом неловкими намеками Федор Феодосьевич, убеждать, что Витька жив и может вернуться, - значило лгать.
Мукомолов закашлялся, не вынимая папиросы из зубов, и, задохнувшись кашлем, заходил по комнате мимо синевших окон, стиснул до хруста руки за спиной.
- Ополчение... - заговорил он вскрикивающим шепотом, оглядываясь на дверь. - О это московское ополчение! Школьники, студенты, профессора. Там погибли - я уверен, да, да! - Лев Толстой, Репин, Эйнштейн...
Эльга Борисовна заплакала, по-детски закрыв узенькими ладонями лицо.
- Простите, Сережа, простите! Федя, прошу тебя, не кричи, - умоляюще, сквозь слезы попросила она, поднялась, плотнее закрыла дверь, постояла у двери, вытирая глаза, стараясь через силу улыбнуться Сергею: - У нас Быков, когда поругается на кухне, то всегда кричит: "Я тебя посажу!" Странно как-то... Ведь коммерческий директор большой фабрики... Все же он был майор, воевал...
- Быков? - проговорил Сергей. - Какой он майор! Заведующий складом в Германии. Возле складов не воюют!
- Эля! - вскрикнул Мукомолов. - Не переводи разговор, мне нечего бояться. Я пуганый воробей, старый, поживший пес. Я хочу знать. Я хочу спросить у Сергея Николаевича. Он был другом моего сына, и я спрашиваю его как сына, да, да... Сережа, как вы думаете, знал ли это Сталин?
- Не знаю, - ответил Сергей.
Мукомолов, сконфуженный, пробормотал как бы про себя: "Да, да", - ткнул недокуренную папиросу в пепельницу на столе, в несколько глотков жадно допил, будто утоляя жажду, остывший чай и после молчания, набивая гильзы табаком, снова пробормотал: "Непонятно это, да, да". Эльга Борисовна по-прежнему гладила, теребила уголок скатерти, синие жилки выделялись на ее маленькой руке. Сергей взглянул на грустное лицо Мукомолова, спросил:
- Вы не договорили, Федор Феодосьевич?
Мукомолов в задумчивости не отводил глаз от коробки с табаком, ноздри широкого носа раздувались.
- Ваше поколение было прекрасно и благородно воспитано. Вы ни в чем не сомневались, вы верили - и это отлично. Ваши прекрасные школьные учителя вас прекрасно воспитали. - Мукомолов покашлял, нервно подергал бородку. - Странно... Странно и страшно получилось... Дети умерли, погибли в бою, в плену, а родители живут... Это непонятная, чудовищная несправедливость - старшее поколение не должно переживать молодое, никогда!.. 9
Час спустя Сергей лежал на диване в своей комнате, потушив свет, - был лимит на электроэнергию. Топилась на ночь голландка.
Разнеженная теплом кошка дремала возле постреливающей печи, спокойно вытянувшись, мурлыкая. Котята, вылизанные ее языком, с мокрой шерсткой, жалобно пищали, искали ее открытый мягкий живот, нажимали лапами вокруг сосков.
Сергей взял одного из котят, влажного, теплого, растопырившего лапы; пустил его себе на грудь; существо это беспомощно зашевелилось, дрожа слепой мордочкой, оскальзываясь лапами, заползло к горлу, тоненько пища, тыкалось дрожаще-нежно мокрым носом в шею, подбородок Сергея.
Он погладил его по шершаво-слипшейся спине.
- Дурак ты, дурак.
В слоистых потемках однотонно щелкали костяшки отцовских счетов в соседней комнате.
Сергей, лаская, гладил котенка, и было ему неспокойно, грустно, как не было с тех пор, как он вернулся. Лежа на спине, он вспоминал встречу с капитаном Уваровым в "Астории", Нину, вечер у Мукомоловых - и чувствовал, что был растерян и не хватало ему ясности и простоты; не было того, что представлялось месяц назад в гремящем прокуренном вагоне, мчавшемся домой, чего ожидал и хотел он.
- Ну что пищишь, дурак ты, дурак? - шепотом сказал Сергей и положил в коробку растопырившего лапы котенка.
Вечерняя тишина стояла в квартире. Розовое пятно - отсвет печи - суживалось и расширялось на стене, еле слышно щелкали в тишине счеты, шуршала бумага, и будто сквозь теплую толщину слабо пробивалась едва уловимая музыка - то ли радио, то ли заводил кто-то патефон. Константин?.. Он дома?
"Жить как Константин? - спрашивал себя Сергей. - А что потом? А дальше как? А завтра, а через, год? Да что задавать вопросы? Видно будет... Все будет видно... Главное, я дома... Но почему именно мне повезло, Константину, двум из школы - случайность?"
Звонок в прихожей. Три раза. Движение в глубине квартиры, шаги в коридоре, туго бухнула замерзшая дверь, голоса. Опять бухнула дверь, зазвенев пружиной. Тишина. Щелкнул выключатель, вкрадчиво постучали - и голос:
- Сергей Николаевич!
- Войдите! - Сергей скинул ноги с дивана.
Желтая полоса света из коридора легла на пол комнаты. В дверь протиснулась освещенная сзади фигура Быкова, голос сытый, как после обеда, он еще жевал что-то.
- Темнотища-то, ба-атюшки! Вам письмо или повесточка, шут разберет. Что же свет не зажигаете? Экономите?
- Давайте сюда, - сказал Сергей грубовато и при свете из коридора прочитал - это была повестка из милиции, уведомляющая его явиться завтра в одиннадцать часов утра к майору Стрешнекову. - Вы мне что-то хотите сказать? - спросил он Быкова, заглядывающего умиленно-ласково в коробку с котятами.
- К счастью, говорят, котята-то. Одного бы у вас взял, - сказал Быков. - Люблю малышей, даже детеныши безобразного бегемота - прелесть симпатичны. Видели? Я в Лейпцигском зоопарке видел.
- Слушайте, милый Петр Иванович, это вы, кажется, грозитесь тут пересажать всю квартиру? - Сергей посмотрел на него с неприязнью. - Вы? Интересно, как вы это сможете сделать?
Быков возмущенно выпрямил свое короткое, плотное тело.
- Глупости, какие глупости люди собирают! Я понимаю, я погорячился, ваш отец погорячился, но зачем глупости собирать? Вы меня еще не знаете, Сергей Николаевич, что ж, вы до войны вот как этот котенок были. Поживем - притремся, делить нам нечего. Нечего нам делить, да. В одной квартире.
- Будьте любезны... - сказал Сергей сдержанно. - Будьте любезны, прикройте дверь с другой стороны.
- Кто там у тебя? - послышался голос отца из соседней комнаты.
- Напрасно вы, напрасно. Покойной ночи, Сергей Николаевич, - заспешил, с озабоченностью наклоняя голову, Быков, затем деликатно закрыл дверь; заглохли шаги в коридоре.
Сергей при свете печи вторично прочитал веющую морозной улицей повестку.
В другой комнате загремел отодвигаемый стул, зашмыгали тапочки.
- С кем ты разговаривал? - спросил отец на пороге, устало снимая очки. - Кто заходил? Можно с тобой посидеть? Мы с тобой почти не видимся, сын.
- Заходил Быков. Передал повестку.
- Какую повестку? Опять в военкомат?
- Нет. Меня вызывают в милицию. Тебя это пугает?
- Но зачем в милицию?
- Вчера я ударил одну сволочь.
- Был пьян?
- Нет.
- Бить по физиономии - не так уж действенно, сын.
- Ты так думаешь? - усмехнулся Сергей.
Отец протер очки, спрятал их в карман пижамы, движения были спокойно-заученными, а глаза близоруко и утомленно приглядывались к полутемноте в комнате, озаренной гудящими вихрями огня в голландке. И все это раздражало Сергея своей добротой, домашностью, какой-то слабостью даже, которую он не хотел видеть в отце; и, не в силах подавить возникшее раздражение, Сергей заговорил неожиданно для себя:
- Вот ты, старый коммунист, даже старый чекист, скажи: почему ты терпишь Быкова? Не думал ли ты, что мы даем всяким хмырям взятки, именно взятки, чтобы они не беспокоили нас, - улыбаемся им, молчим, здороваемся, хотя знаем все? Так, что ли?
- Почему ты о Быкове?
- Ты знаешь, что он орет на кухне? Он что, пугает вас всех - и вы лапки кверху?
- Его не подведешь под статью Уголовного кодекса, Сергей. Он никого не убил, - ответил, опираясь на колени локтями, отец. - К сожалению, бывают вещи труднодоказуемые, сын. В августе сорок первого года я выводил полк из окружения, и мой растяпа политрук потерял сейф с партийными документами. Политрук погиб, а я едва не поплатился партбилетом. И хожу с выговором до сих пор. И ничего не сделаешь. Вот так, сын, не было четких доказательств. Не было. И ответил я как комиссар полка. А пятно трудно смыть.
- Что же тогда делать? - спросил Сергей вызывающе. - Терпеть, молчать? Так? Не-ет! Лучше ходить с выговорами! Может быть, ты вину политрука тоже по доброте душевной взял на себя? Ты что - добр ко всем?
- Во-первых, Сережа, на мертвых свалить легко. Во-вторых, я не советую тебе связываться необдуманно, - Николай Григорьевич неуверенно коснулся ладонью колена Сергея. - Только терпение и факты. Мерзавцев надо уничтожать фактами, доказательствами, а не эмоциями. Эмоции не докажут состава преступления. У тебя есть какие-нибудь доказательства против того, кого ты ударил?