Ему не удалось достать билет, но удалось сесть на ночной поезд - его улыбка, вид разбитного парня, его ордена смягчили неприступную суровость проводницы. Его даже впустили в купированный вагон, на сидячее место, и он, довольный, радостный, потом уже, далеко за Одессой, сидя в купе этой молодой проводницы, сказал с иронически игравшей под усиками улыбкой:
- Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей одну нахальную морду. Как вы считаете, дорогуша, у меня крупно наглая морда?
- Ну что вы! - Она прыснула стыдливым и намекающим смехом. - Вы очень интересный мужчина!..
Поезд несся сквозь ночную тьму; тьма эта густо шла за черными стеклами, в ярко освещенном спальном вагоне было комфортабельно, чисто, тепло, стрекотал вентилятор, вбирая папиросный дым, цветной коврик вдоль всего вагона мягко и приятно пружинил, из открытых купе уютно, сонно зеленели настольные лампы, дребезжали там ложечки в пустых стаканах, шуршали газеты, в одном играли в преферанс, звучали голоса, смех, а непроглядная темнота мчалась и мчалась мимо света окон, и шевелились от дрожания вагона белые занавески.
Константин, заглядывая в купе, улыбаясь, прошел до конца коридора и здесь, в туалетной с качающимся от скорости полом, плечом опершись о зыбкую стену, зло вынул толстый пакет из внутреннего кармана пиджака - он точно жег все время ему грудь, этот пакет.
Он нетерпеливо разорвал газету, увидел пачку сотен, тут же проверил замок в туалетной и бегло сосчитал деньги. Здесь было десять тысяч.
- Так, - сказал он, - все точно.
2
В Москве хлестал по улицам дождь, сильный, грозовой, неистово-летний, свинцово кипела вода на тротуарах, буйно плескала в канализационные колодцы. Потоки, бурля, катились по мостовой, мутными реками залили трамвайные рельсы, и трамваи, потонувшие колесами в наводнении, остановились на перекрестках; гроза согнала людей в ворота, к подъездам, прижала к витринам магазинов.
Константин, не доехав остановку, сошел с троллейбуса на Зацепе и целый квартал бежал под дождем, не разбирая луж, проваливаясь по щиколотку в дождевые озера, но, когда, до нитки промокший, вбежал в свой переулок, тяжко отпыхиваясь, на миг замедлил шаги, повторяя мысленно: "Привет, привет, Петр Иванович! Вот я, кажется, и вернулся".
Он был рад, что маленький их двор, весь в пелене летящей сверху воды, был пуст, - никто не стоял, не прятался от дождя под навесом крылец, и никто не видел его, он был рад, что дверь парадного была открыта, не надо было звонить. Он шагнул через порог в полутемный коридор, стремительно прошел мимо двери кухни и, не постучав, вошел к Быковым, на пороге выговорил, раздувая ноздри:
- Где Петр Иванович? Где он?
Серафима Игнатьевна в ситцевом переднике сидела около обеденного стола, грустно, медленно протирала полотенцем посуду. В комнате сумрачно, и сумрачно было на улице; быстрые струи барабанили, стекали по стеклу; бурлило, шепелявило в водосточной трубе под окном.
Увидев в дверях Константина, промокшего, в помятом, облепленном влажными пятнами грязи плаще, увидев его набухшие грязные ботинки, набрякшие водой брюки, ахнула, уронила полотенце на посуду, зашевелила мягким ртом:
- Костенька... Костя... Что это?.. Что это?
- К дьяволу "Костенька"! - крикнул он, швыряя заляпанный грязью чемодан на ковер. - Где этот паук? Я спрашиваю - где? Где эта харя?
- Костя... Костенька, что ты? Что ты... на работе он... - поднеся к подбородку пухлые руки, как бы защищаясь, выговорила Серафима Игнатьевна. - Что, что ты?.. Разденься! Мокрый весь, господи!
- Ладно, - сказал Константин, посмотрел на свои ноги и вытер один ботинок о ковер на полу. - Ладно, - обещающе повторил он и вытер о ковер другую ногу. - Эта тряпка, кажется, стоит тысяч пять. Все равно - ворованная. Ясно? Дошло? А я подожду вашего супруга! - Он схватил чемодан, оглянулся бешеными глазами. - У меня есть время, милая Серафима Игнатьевна. Я подожду!
В коридоре он тоскливо замялся против двери Вохминцевых, не решаясь войти, стоял, пытаясь успокоиться, потом все же постучал несильно.
- Можно?
- Войдите.
Сергей лежал на диване, листал толстый учебник по горным машинам и одновременно, наматывая волосы на палец, сбоку заглядывал в тетрадь. Константин сначала, чуть-чуть приоткрыв дверь, увидел его утомленное лицо и пепельницу на стуле, заваленную окурками, вошел совсем бесшумно, спросил шепотом:
- Здорово. Ты один?.. Один?..
Отбросив книгу, Сергей пристально взглянул на Константина, опустил ноги с дивана, изумленный.
- Подожди, насколько я понимаю, ты удрал в Одессу? Ты откуда? Ну и видик у тебя, хоть выжимай! Что там, землетрясение? Раздевайся!
- Один? Больше... никого?.. - переспросил шепотом Константин, скашивая брови на дверь в другую комнату. - Аси и отца нет?
- Никого. Да раздевайся! Чихать начнешь завтра как лошадь. Вон влезай в отцовскую пижаму! - грубовато приказал Сергей. - Ну что стряслось? И вообще, что напорол с институтом?
- Плащ сниму, пижаму не надо, а под копыта дай старую газету - твоя Ася насмерть убьет за лужи! - И Константина передернуло. - Вот, Серега! Если я сегодня не изобью Быкова - понял? - буду последняя сволочь. Я влип, как цыпленок...
- Что? Куда влип? - Сергей нахмурился. - Говори яснее!
- Чемоданчик, который он мне сунул для дальнего родственничка, был не с маслом, не с хлебом - с отрезами бостона! И этот домик, куда я приехал, - спекулянтский. Удрал, как заяц, фамилию свою забыв!
- Дурак ты чертов! - выругался Сергей. - Совсем ошалел, что ли? Чемодан чужой повез... Ты что, не знал, что такое Быков?
- Пойдем, - попросил Константин, пощипывая усики. - Пойдем в павильон к Шурочке. Пообедаем. И поговорим...
- Никуда не пойдем!
Сгущались в комнате сумерки, дождь перестал, и лужи во дворе, влажный асфальт, мокрые крыши домов блестели, отражая после грозы тихое вечереющее небо.
Сергей открыл форточку, свежо потянуло речной сыростью, звучно шлепались об асфальт редкие капли, обрываясь с карнизов. Он повторил:
- Никуда не пойдем. Пообедаем здесь. И поговорим здесь. Ты мне еще ни черта не объяснил, почему удрал из института. Завтра сдавать горные машины. Знаешь это? Или спятил?
Константин с ироническим выражением полистал толстый учебник, насмешливо заглянул в записи Сергея, сделал движение головой, будто кланяясь в порыве светской благодарности.
- Целую ручки, пан студент, целую ручки... Вечер добрый. Желаю пятерку. Что ж, - он вежливо улыбнулся, - каждый умирает в одиночку. Но если уж ты стал равнодушным - наступил конец света. Целую ручки. - И, язвительно кланяясь, потоптался на газете, зашуршавшей под его грязными ботинками.
Сергей, не расположенный к шуткам, ударил его по плечу, заставил сесть на стул.
- Иди... знаешь куда? Гарольд Ллойд, юморист копеечный! Сиди, никуда не уйдешь. Пока сам не выгоню, понял? Будем обедать.
Но он не прогнал Константина ни через час, ни через два - сидели после обеда и разговаривали уже при электрическом свете, когда вспыхнули первые фонари на улице и во дворе зажглись в лужах оранжевые квадраты окон.
- Так где эти деньги? - спросил Сергей.
- Вот. Десять тысяч. - Константин достал из внутреннего кармана пачку, положил на стол. - Вот они, десять косых.
- Спрячь, - быстро приказал Сергей. - Кажется, отец!..
Хлопнула дверь парадного, шаги послышались в коридоре, потом - покашливание за стеной, стук снимаемых галош возле вешалки.
- Отцу ни слова, - предупредил Сергей. - Ясно?
- А! Знакомые все лица, и Костя у нас! - сказал Николай Григорьевич, входя с потертым портфелем и газетой в руке и близоруко приглядываясь. - Что-то ты редкий у нас гость! Обедаете? Отлично. Я перекусил в заводской столовой.
- Что значит перекусил? - возразил Сергей. - Когда?
Николай Григорьевич как-то постарел, особенно заметно это было после работы - пергаментная бледность, морщины усталости вокруг глаз; густо серебрились виски, сединой были тронуты волосы. В последние дни был он молчалив, рассеян, замкнут, тайно пил утром и перед сном какие-то ядовито пахнущие капли (пузырек с лекарством прятал за книгами в шкафу). По вечерам подолгу читал газеты, а ночью, ворочаясь, скрипел пружинами, при свете настольной лампы все листал красные тома Ленина, делал на страницах отметки ногтем, засыпал поздно.
- Ты сел бы с нами, отец, - сказал Сергей недовольно. - Я сам готовил обед. Консервированный борщ.
- И я вас давно не видел, - сказал Константин.
- Не стоит, я сыт. Не буду мешать. - Николай Григорьевич с предупредительностью кивнул обоим, прошел в другую комнату, за дверью тихо скрипнул стул, зашелестели листы газеты.
- Старик, кажется, болен, но виду не подает, - сказал Сергей вполголоса. - Все время молчит.
- Так, может, для старика схлопотать профессора? - предложил Константин. - Завозил одному дрова в сорок пятом. Телефон есть. Терапевт. Из поликлиники Семашко. Блат. А-а, вот и мой шеф! С фабрики приперся. Наконец-то!.. - вдруг сказал он и, привставая, словно бы поставил кулаком печать на столе.
Донеслись бухание парадной двери, громкое перхание, топот ног, с которых сбивали грязь, грузные шаги по коридору - и тотчас медленный темный румянец пятнами пошел по скулам Константина.
- Это он. Я пошел!
- Подожди! - задержал его Сергей и вылез из-за стола. - Что ему скажешь? Что будешь делать? Бить морду?
- Н-не знаю!.. Может быть. Здесь я не ручаюсь! - Константин блеснул заострившимися глазами на Сергея. - Что это за осторожность, Сереженька? Кажется, тогда, в "Астории", этой осторожности не было?
- Подожди! Вместе пойдем!..
В это время раздался басовитый, раскатистый голос из коридора: "Костя, Константин!" - затем вибрирующий стук в дверь, и в комнату суетливо втиснулся в неснятом, защитного цвета полурасстегнутом пальто Быков; от свежего уличного воздуха квадратное лицо розово; брови расползались в настороженно-радостном удивлении; развязанный шарф болтался, свисал с короткой его шеи.
- Константин, вернулся, шут тебя возьми? Ты чего же от Серафимы Игнатьевны удрал, шалопай эдакий? - вскричал Быков, излучая весь добродушие, приятность, одни складки морщин неспокойно затрепетали над бровями. - А ну идем, идем! Обедать идем!