- Ну зачем беспокоиться, - сказал Сергей.
- Садитесь, садитесь на диван, садитесь! Вот коробка с папиросами, это крепкий табак! - вскрикивающим голосом заговорил Мукомолов и забегал подле дивана, спотыкаясь, задевая за подвернувшиеся края коврика на полу, и вдруг сильно закашлялся, сотрясаясь телом, прикурил папиросу, с жадностью вобрал дым, выговорил: - Ничего, ничего. Главное - вы пришли. Спасибо. Я рад. Это главное... Это большая радость!
Мукомолов задержался около дивана, тоскливыми глазами обежал лица Сергея и Константина, сконфуженный, вытер носовым платком пот со лба и выдавленные кашлем слезы в уголках век.
- Фу, жарко... Вы чувствуете - ужасно душные вечера, - проговорил он извиняющимся тоном и сел, сгорбясь, теребя бородку. - Ну как вы поживаете? Что новенького у молодежи? Как успехи?
- Все по-старенькому, если не считать экзамены и всякую мелочь, - сказал Константин.
- А как вы? - спросил Сергей. - Что у вас нового, Федор Феодосьевич?
Мукомолов подергал бородку, рассеянно разглядывая стершийся коврик под ногами, и как будто не расслышал вопроса.
- Простите, Сережа. Что у меня? Что у меня, вы спрашиваете? Дайте-ка мне газету, Костя! - встрепенувшись, воскликнул Мукомолов с деланной, вызывающей веселостью. - Там, на полочке, куда положила Эля! Вы читали газеты? Нет? Вот послушайте, что пишется. Вы только послушайте.
Он, торопясь, развернул газету, оглянулся на дверь, помолчал некоторое время, пробегая по строчкам.
- Ну вот, пожалуйста! Вот что говорит наш один деятельный художник: "Космополитам от живописи, людям без роду и племени, эстетствующим выродкам нет места в рядах советских художников. Нельзя спокойно говорить о том, как глумились, иезуитски издевались эти антипатриоты, эти гнилые ликвидаторы над выдающимися произведениями нашего времени. Мы выкурим из всех щелей людей, мешающих развитию нашего искусства... Странно прозвучало адвокатское выступление художника Мукомолова, пейзажики и портреты которого напоминают, мягко говоря, вкус раскусанного гнилого ореха, завезенного с Запада. Однако Мукомолов с издевкой пытался..." Ну, дальше этот отчет читать не нужно, дальше идут просто неприличные слова в мой семейный адрес... Во как здорово! А вы как думали!
- Не понимаю. Это... о вас? - проговорил Сергей. - Я читал зимой о космополитах. Но при чем здесь вы?
- При чем здесь я, Сережа? Меня просто обвиняют в космополитизме, в отщепенстве. В чуждых народу взглядах... Вот и все.
Мукомолов быстро стал зажигать спички, ломая их, глубоко затянулся, выдохнул дым, вместе с дымом выталкивая слова:
- Началось с того, что я пытался защитить одного критика-искусствоведа, его обливали грязью. Но я его знаю. Все неправда. Этому нельзя поверить. Шум, свист, топанье - ему не давали говорить. Ему кричали из зала: "Ваши статьи - это плевок в лицо русского народа!" А это культурный, честный, с тонким вкусом человек, коммунист, уважаемый настоящими художниками, смею сказать. Кстати, он тяжело заболел после этого полупочтенного собрания. И что, вы думали, было сказано после этого? - Мукомолов отсекающе махнул зажатой в пальцах папиросой. - Один наш монументалист на это сказал: "Нас инфарктами не запугаешь". Вот вам!..
Константин, с грустным вниманием слушая Мукомолова, положил ногу на ногу, слегка покачивал носком ботинка.
Сергей, хмурясь, спросил:
- Но почему... в чем обвиняют вас? Именно - в чем?
- Не знаю, не могу понять! Чудовищно все это! Мне кричат, что мои пейзажи - идеологическая диверсия. Что я преклоняюсь перед западным искусством, что я эпигон Клода Монэ! Но где, в чем влияние Запада? - Мукомолов недоуменно повел бородкой по картинам на стенах. - Не знаю, не понимаю. Ничего не понимаю.
Мукомолов сказал это уже с каким-то отчаянием и тотчас, спрятав газету на полочке, преобразился весь: через порог, поправляя одной рукой волосы, мелким шагом переступила Эльга Борисовна, неся чайник. Мукомолов кинулся к ней, неловкий в своей старой расстегнутой куртке, подхватил чайник, с излишним стуком поставил на стол - тень Мукомолова качнулась на стене, по картине, - воскликнул с оживлением:
- Спасибо, Эленька! Будем чаевничать напропалую. Чай великолепно действует против склероза и, несомненно, омолаживает организм.
И тут же, опережая Эльгу Борисовну, начал молодо бегать от низкой застекленной тумбочки, заменяющей буфет, к столу, ставя чашки, бросая ложечки на старенькую скатерть. Эльга Борисовна, все проводя рукой по волосам, как бы прикрывая седые пряди, сказала смущенно:
- Почему вы сидите без света? Со светом веселее и лучше.
И повернула выключатель - зеленый, еще довоенный абажур над столом наполнился огнем. В комнате стало теснее: портреты, лесные и полевые пейзажи, казалось, придвинулись со стен, раскрытые окна превратились в черные провалы.
Сергей смотрел на Мукомолова, вытирал пот на висках. Теплые струи воздуха, запах нагретого асфальта вливались в духоту комнаты. Мукомолов наклонился над столом, нацеливая дрожащий носик чайника в чашку. Было тихо, жарко, все молчали. Крутой чай с паром лился в чашку. От пара, ползшего по скатерти, от молчания, от смущенной улыбки Эльги Борисовны было еще жарче, теснее, неудобнее, и еще более неудобно было Сергею оттого, что он не понимал до конца злой смысл того, о чем говорил сейчас Мукомолов, лишь чувствовал, что где-то рядом совершалось противоестественное, неоправданное, ненужное. Ради чего?.. Зачем?
- Идеологическая диверсия... - вспоминающим голосом заговорил Мукомолов, наливая чай в другую чашку.
- Федя! - с испуганной мольбой проговорила Эльга Борисовна и прикрыла глаза сухонькой ладонью. - Умоляю, оставь эту тему... Федя, я тебя прошу...
- Эленька, я старый человек, и мне нечего бояться, - рассерженно фыркнул носом Мукомолов. - О, наше молчание, равнодушие не приводят к добру! Ну хорошо, я не скажу ни слова. Я буду молчать, как старый шкаф!
И Мукомолов неуспокоенно тыльной стороной пальцев ударил снизу по бородке.
- Я знаю, что с тобой будет, - чуть слышно сказала Эльга Борисовна. - За вчерашнее выступление, Федя, тебя исключат... выгонят из Союза художников. Что мы будем делать? Что?
В голосе ее внезапно зазвенели слезы, и сейчас же Мукомолов трескуче закашлялся и преувеличенно живо, бодро заходил вокруг стола; наконец, преодолев приступ кашля, он забежал в угол, где лежали гантели и гири, там вытянул руку, согнул в локте и, сощурясь, с детской наивностью пощупал свои мускулы.
- Ну и что? У меня хватит силы! Пойду в декораторы. Нам много не надо - проживем!
- Вы видели этого сумасшедшего? - тихо спросила Эльга Борисовна.
Мукомолов присел к столу, покрутил ложечкой в стакане, отхлебнул, благодарно покивал Эльге Борисовне и, видимо утоляя жажду, выпил в несколько глотков весь стакан, сказал:
- Ах, как хорош космополитский чай!
- Все это пройдет, - неотрывно глядя на чашку, к которой не притронулась, произнесла Эльга Борисовна. - И не надо портить настроение мальчикам. Витя бы тебя тоже не понял... Просто, Федя, произошла ошибка... Все пройдет, все успокоится.
- Ошибка, Эленька? Может быть! Но никто не хочет таких ошибок! - воскликнул Мукомолов и протестующе отодвинул стакан. - Чудовищно все! Чудовищно, потому что несправедливо!
Громко закашлявшись, Мукомолов вскочил, подошел к окну и там, сгорбясь, закинул руки за спину, сцепил пальцы. Потом плечи его поежились, он плечом неловко стер что-то со щеки и снова, решительно распрямив спину, сцепил пальцы на пояснице.
Сергей и Константин переглянулись; этот жест Мукомолова, это движение плеча к щеке, и неуверенные слова Эльги Борисовны "все пройдет" неприятно и остро ожгли Сергея, и он сказал вполголоса:
- Что бы ни было, Федор Феодосьевич, я бы боролся... Здесь какая-то ерунда и ошибка.
Он произнес это, злясь на себя за чужие, ненужно бодряческие слова, за то, что ничем не мог помочь и еще не мог полностью осознать все. Он знал только одно - была открытая и жестокая несправедливость в отношении безобидно тихой семьи Мукомоловых, всегда связанной в его памяти с именем Витьки. И, сказав об ошибке, он верил, что это не может быть не ошибкой.
- Я не такими представлял космополитов, как вы, Федор Феодосьевич, - добавил он; - Ерунда ведь это.
- И на этом спасибо, Сережа, - пробормотал Мукомолов.
Но он не отошел, не повернулся от окна, все сильнее сцепляя за спиной пальцы. Эльга Борисовна, опустив глаза, трогала маленькой ладонью угол стола, Константин ложечкой рисовал вензеля на скатерти.
Молчали. Они поняли, что им нужно уходить.
- Спокойной ночи, Федор Феодосьевич.
- Спокойной ночи, Эльга Борисовна.
Когда несколько минут спустя они поднялись на второй этаж в комнату Константина, Сергей упал в кресло, вздохнул через ноздри и грубо выругался. Константин извлек откуда-то из глубин буфета две бутылки пива, заговорил с усмешкой:
- Н-да, успокоили, называется, старика... Ему наши жалости - до лампочки. Нет, у нас не соскучишься! - И он поставил бутылки на стол, отчаянно щелкнул пальцами. - Все равно жизнь продолжается. Выпьем, Сережа? Остались две последние. Из энзэ. Остатки студенческой роскоши.
- Давай выпьем. Что происходит, Костька?
- Обычный перегиб палки! Подожди. А что от Нины? Письма, телеграммы? Мне хотелось бы ее сейчас увидеть. Улыбка женщины успокаивает. А, чуть говорю, из какой-то оперетты.
- Нина на Урале, Костька.
6
В конце июня Сергей шел один из института к метро.
В глубине узких темнеющих переулков особенно чувствовался летний вечер с жарковатым запахом пыли.
Он шел мимо высокого забора, над которым и в зеленеющем небе висел среди верхушек лип острый, как волосок, молодой месяц; доносились из-за деревьев крики задержавшейся волейбольной игры, удары мяча. Возле одного крыльца вспыхивал огонек, темнели силуэты: девушка в белых босоножках сидела на раме прислоненного к перилам велосипеда, парень, обнимая ее, зажигал и гасил ручной фонарик; девушка кротко взглянула на Сергея, помотала ногой, с улыбкой отвернулась.