Все отчужденно молчали, не обращая внимания на красивую женщину и девочку в новеньких сандаликах. Лысый мужчина, неотрывно, тупо уставясь себе под ноги, мял кепку. Мальчик лет пятнадцати, в футбольной безрукавке, испуганно расширенными глазами следил за лампочкой над дверью, ерзал на стуле, весь напряженный, пунцовый. Рядом с женщиной старуха в темном платке, в новых сапогах, около которых темнел узел, старательно жевавшая из кулечка, заморгала на девочку красными веками, вынула из кулечка деревенский пирожок, помяла его, бормоча тихонько и непоследовательно:
- Покушай, покушай, милая. Ить я тут третий раз... Из Бирюлева... Вот зятю велели одежу привезти. И двести рублей... Две сотельных можно. В дорогу-то... О господи, грехи наши...
"Все они... так же, как я? - подумал Сергей, оглядывая сидящих в приемной, угадывая в них то, что было в нем самом. - Кто они? Как у них случилось это? Когда?"
Вспыхнула лампочка. Немой свет, сигналя, замигал над дверью; вышел тот человек с газетой, торчащей из кармана, спеша, зашагал к выходу, обтирая ладонью взмокший лоб.
- Валенька, пошли, Валенька... Бабушка, она не голодная... Спасибо...
Красивая женщина, бледнея, суетливо встала, потащила девочку за руку к двери, девочка протянула другую руку к пирожку, косо, нетвердо переступая сандаликами, и ее маленькое тельце оказалось точно распятым между дверью и этим пирожком. Девочка в голос заплакала, упираясь сандаликами в каменный пол; женщина с растерянным лицом сердито втащила ее за дверь.
- О господи, грехи... - всхлипывающе забормотала старуха, аккуратно завернула пирожок в газету, по-мужски положила большие темные руки на колени.
"Они все узнают так же, как я... - думал Сергей, остро чувствуя эту появившуюся нить, которая связывала его и с лысым мужчиной, и со старухой, и с красивой женщиной, и с девочкой, ушедшими за толстую дверь. - Как у них случилось это? Так же, как с отцом? Или, может быть, муж этой красивой женщины или отец девочки в сандалиях - враг?"
Он мог и хотел поговорить со старухой, с лысым мужчиной, с беспомощным подростком в безрукавке, выяснить обстоятельства ареста, сравнить их и обстоятельства ареста отца. Но отчужденно разъединяющее людей молчание давяще стояло в этой тусклой от пыльных стекол приемной.
В дверь входили и выходили люди - пустела приемная. Она теперь гулко и каменно отдавала шаги. Никто не задерживался там, за обитой кожей дверью, более пяти минут. Время продвигало Сергея все ближе к сигналам лампочки, и со все нарастающим ожиданием он пересаживался на опустевшие стулья. И вдруг свет коротко зажегся вверху, словно резанул по зрачкам, но что-то, казалось, темно и душно надвинулось из безмолвия таинственной комнаты; широкой фигурой, шумно сопя, тенью прошел мимо лысый мужчина, расправляя смятую кепку на голове; и Сергей, как через очерченную границу, перешагнул за этот свет лампочки в чрезвычайно узкую, тесную, освещенную сбоку окном, похожую на коридор комнату.
За огромным - на половину кабинета - письменным столом, лишь с двумя тоненькими папками на углу, выпрямившись, сидел средних лет, уже полнеющий майор МГБ, ранние залысины были заметны над высоким лбом, одна рука держала папиросу у полных, с поднятыми уголками губ, близко поставленные к переносице карие глаза весельчака глядели сейчас заученно-покойно. Эту бесстрастность, как показалось Сергею, немолодой майор умел терпеливо сохранять в течение дежурства, потом, видимо, взгляд его тут же менял выражение, тотчас веселел, готовый к своей и чужой остроте.
- Слушаю, слушаю, - сказал он приятным бархатистым голосом и не отнял холеной руки с папиросой от губ. - Садитесь, молодой человек. Слева от вас стул.
- Я пришел выяснить насчет отца, - сказал Сергей, не садясь. - Я хотел бы узнать...
- Фамилия?
- Вохминцев.
- Имя и отчество?
- Николай Григорьевич.
Майор потянул папку от угла стола, раскрыл ее бледными интеллигентными пальцами, полистал, обволакиваясь дымом папиросы. И, хотя в эту минуту ничего не выражающий взгляд его пробежал по бумаге и он все выше подымал брови, листая, щелкая страницами в папке, Сергей, стоя перед столом, с задержанным дыханием ожидал внезапной виноватой улыбки на полукруглых губах майора, его вежливого извиняющегося голоса: "Простите, произошла ошибка, ваш отец уже освобожден. Он, возможно, ждет уже вас дома. Так что, молодой человек, простите за ошибку..."
- Вохминцев Николай Григорьевич?.. Ваш отец, Вохминцев Николай Григорьевич, одна тысяча восемьсот девяносто седьмого года рождения, находится под следствием.
- Под следствием?
Этот спокойный голос майора вдруг сдвинул, смял все в Сергее - все еще живущую в нем надежду, и тоскливая, сосущая пустота вновь холодком охватила его. Он сказал через силу:
- Мой отец не может находиться под следствием, он не виноват ни в чем. Его арестовали по ошибке...
- Следствие все покажет, гражданин Вохминцев. По ошибке никого не арестовывают в Советском государстве, смею заметить. Заходите. Узнавайте.
Светлые волосы над залысинами были успокоительно влажны, гладко блестели после утреннего умывания и причесывания, лицо мучнисто-белое, холеное, только темнота заметна была под близко поставленными к переносице глазами весельчака, - похоже, он плохо спал ночь. И голос его прозвучал слегка заспанно:
- Я вас не задерживаю, гражданин Вохминцев.
Рука майора заученно потянулась к кнопке. И на миг, приостанавливая это движение, Сергей подался к краю стола, где чернела маленькая кнопка сигнализации, проговорил голосом, заставившим майора глянуть любопытно-зорко:
- Объясните, пожалуйста, в чем его обвиняют?
Майор безмолвно разглядывал Сергея.
- Где он находится? В тюрьме? Можете ответить? Почему отца арестовали - я могу знать?
Майор не нажал кнопку и, выждав, сказал официально, - в голосе прозвучал оттенок раздражения:
- Ваш отец находится под следствием. Повторяю.
- Долго оно будет продолжаться... это следствие? - проговорил Сергей не в меру громко.
Он испытывал то прежнее ощущение непроницаемой стальной стены, притиснувшей его, то бессилие и отчаяние от противоестественной человеческой несправедливости, которую почувствовал тогда в сарае один на один со старшим лейтенантом, и, уже не веря даже в уклончивый ответ майора, опросил еще:
- Вы что-нибудь знаете о деле моего отца?
Голос майора был сух, вежлив:
- Ничего не могу ответить вам положительного, гражданин Вохминцев.
Сергей почувствовал, будто летит в черный провал каменного колодца без дна, - сдавленный подступавшими со всех сторон душными стенами, нескончаемо уходящими вверх, - он падал в эту неправдоподобную глубину, цепляясь за что-то, срывая ногти на пальцах... Ему казалось, он закричал в бездну колодца: "В чем обвиняют отца? В чем?" Потом из глубины проступило покойное лицо, близко поставленные к носу карие глаза человека веселого нрава; человек этот, видимо, привык здесь ко многому. Он торопился покончить с этим неожиданно затянувшимся посещением. Его рука лежала на кнопке сигнала.
- Ваш отец находится под следствием. Я вам сказал об этом русским и ясным языком. Больше ничего не могу добавить. Вы задерживаете посетителей, гражданин Вохминцев.
- Тогда разрешите все же спросить, зачем... на кой черт ходить к вам? Ходить для того, чтобы ничего не узнать?
- Вы, кажется, забываетесь, - внезапно откинувшись, не без любопытства во всей позе полнеющего сорокалетнего человека произнес майор и, обежав глазами лицо Сергея, добавил с выражением улыбки: - Иногда легко войти, трудно выйти. Не будьте чересчур уж смелым, бывает это очень опасно. Это абсолютно ваше личное дело - ходить или не ходить, - увидев вошедшую посетительницу, корректно проговорил майор и привычным движением отодвинул папку на край стола. - Вы ко мне? Прошу вас. Садитесь. Слева от вас стул.
- Спасибо за откровенность, - сказал Сергей.
Он вышел на улицу; везде был пестрый хаос толпы, поток машин стекал по Кузнецкому, была парная духота, и Сергей пошел по тротуару, как в жаркой печи, не ощущая внешних толчков жизни.
То, что он говорил майору в справочной МГБ, представлялось сейчас глупым мальчишеством, ненужным вызовом, не имеющим никакого смысла. Все шло от растерянности перед страшной, где-то вблизи неумолимо заработавшей машиной, той машиной, о существовании которой он изредка слышал, но работу которой не видел раньше. Железные шестерни с хрустом прошлись рядом, задели, смяли его, и прежняя уверенность в себе, что была так необходима ему, оборачивалась теперь беспомощной наивностью. Он с жадной надеждой еще искал точку опоры и, не находя ее, чувствовал, что, вот-вот переломав кости, насмерть разобьется; и все колебалось, рушилось, ускользало из-под ног.
"...Мы еще встретимся, Сергей Николаевич...", "Иногда легко войти, трудно выйти..." Нескрытый намек, предупреждение звучали в этом. Только наивной своей смелостью он заставил их говорить так. Кому нужна его смелость? Или что-то произошло, изменилось - и нет доверия, никому не нужна откровенность? Не лучше ли молчать и терпеть - это выход? Это выход? Но зачем тогда жить? "Не будьте чересчур уж смелым, бывает это очень опасно". Если б в войну кто-нибудь сказал так, он набил бы морду. Что ж, мера человеческой ценности изменилась? Кто мог это сделать? Кому нужно было арестовать отца? Зачем? Где истина? Кто ее знает? Знает и терпит? Во имя чего? В чем тогда смысл?
"Что я должен делать? Что делать?"
"Измениться. Взять себя в руки. Надеть маску милого, доброго парня. Со всем соглашаться".
"Не могу! Не могу!"
"Тогда тебе сломают судьбу, дурак! Не будь чересчур смелым. Будешь искать истину? Она давно найдена".
"Не могу, не могу, не могу! Не могу быть камуфляжным. Есть вещи, понятные раз и навсегда. С детства. С войны".
"Можешь, можешь! Должен. Иначе гибель!"
"Не могу, не могу!"