- Сережка, идем в ванную, старина! Надевай тапочки. Пошли! Душ - великолепная штука. По себе знаю. Надирался как змей. Обдает свежестью - и ты как огурчик. Ко всем дьяволам философию! Истина в душе, за это ручаюсь! Где эти тапочки? Сейчас ты узнаешь, что человечество недаром выдумало душ!
- Не зажигай света, - шепотом попросил Сергей, не разгибаясь. - Я сейчас... подожди.
- Пошли, Серега. Поверь мне. Примешь душ - увидишь небо в алмазах. Пошли! Жизнь не так плоха, когда в квартире есть цивилизация.
Он обнял его одной рукой, довел до ванной, задевая за развешанное на кухне белье, пахнущее сыростью, сказал:
- Давай! Выход из всех положений.
Этот благостный душ был ожигающе свеж, колкие струи ударяли по плечам, по груди: сразу озябнув, Сергей подставил лицо, крепко зажмурясь, навстречу льющемуся холодному дождю, и в этом водяном плену, перехватывающем дыхание, вспомнил, трезвея, о тех солнечно-морозных утрах зимы сорок пятого года, когда после пота, грязи передовой он был влюблен в эту воду, в эту ванну - ни с чем не сравнимое чудо человечества, как тогда счастливо казалось ему.
- Теперь растирайся до боли! Почувствуешь себя младенцем! - Константин приоткрыл дверь, подал ему мохнатое полотенце, затем крикнул из кухни: - Я сейчас крепкий чай сочиню. И все будет хенде хох!
Сергей не отвечал, растираясь колючим полотенцем, - тишина была в доме, как на степном полустанке, и движений Константина на кухне не было слышно.
В распахнутое окошечко ванной прохладно тянуло ветерком летней ночи, чернело звездное небо за близкими силуэтами лип, и слабо доносились далекие паровозные гудки с московских вокзалов.
Когда Сергей вышел из ванной, Константин курил около плиты, незнакомо застывшими глазами смотрел на закипавший чайник, на тоненько дребезжащую крышечку.
- Я тебя ждал сегодня, - сказал он.
- Дай сигарету.
- Я тебя ждал. Хотел поговорить. Очень...
- Сейчас ничего не буду рассказывать. До смерти устал. Дай сигарету и спички. - Сергей ногой подволок к столу табуретку. - Ася меня ждала?
- Сначала была Эльга Борисовна, потом я. Ты ничего не знаешь?
- Я многого не знаю, Костька... - вяло сказал Сергей. - Но меня ничем уже не удивить.
- Н-да...
Константин полотенцем снял крышку чайника, прищурился на булькающий кипяток, проговорил непрочным голосом:
- Трудно мне сказать это тебе...
- Тогда не говори.
Было молчание. В ванне щелкали, отрывались от душа капли.
Константин все так же глядел на бурлящую воду, на пар, с тихой решимостью сказал:
- Слушай, Серега... Вот что. Я люблю Асю. Я хотел, чтобы ты... Я люблю ее. И вообще... это так.
Константин со всхлипом затянулся дымом сигареты так, что поднялась грудь под полосатой ковбойкой, и договорил с длительным выдохом:
- Я должен был тебе сказать. Я люблю Асю. С сорок пятого. Когда ты был еще в армии.
- На кой черт ты мне говоришь это? - Сергей хмуро посмотрел на Константина. - То есть как любишь? В каком смысле?
Никогда он всерьез не думал об этом, но порой все же появлялась мысль, что, наверное, когда-нибудь вечером зайдет за Асей совсем незнакомый парень, лица которого он не мог представить, ее однокурсник, наделенный теми качествами, которые могли бы понравиться ему; он всегда был спокоен за нее, ибо была непоколебимая уверенность, что не мягкий отец, а он спустит с крыльца любого, кто попытается хотя бы намеком оскорбить его сестру. Он считал, что обладает силой покровительства старшего брата в семье. И то, что Константин нежданно открылся ему, вызвало в нем не удивление, а чувство чего-то неестественного, не имевшего права быть. Он знал Константина со всеми его слабостями, и если бы он сказал сейчас о каком-то очередном увлечении своем, только не о любви к Асе, это было бы вполне естественно и закономерно.
- Вот что, - проговорил Сергей, - с меня хватит всего... Я всем сыт по горло. Не понимаю тебя. Ты прошел огонь, и воды, и черт те что, а Ася святая. Ей нужен парень... ее поколения. Что у вас общего? На кой черт ты говоришь это? Я хочу спать. Мне надо выспаться. Основательно выспаться, Костька. У меня что-то часто стала болеть башка. Я устал.
- Все-таки выпей чаю, - посоветовал Константин. И замолчал с мрачным, замкнутым лицом; смуглые пятна проступили на скулах, в темно-карих глазах пригасло обычное выражение иронически настроенного ко всему человека, раз и навсегда когда-то осознавшего зыбкость истины.
- Считай, что этого разговора не было, - сказал он, и, показалось Сергею, голос его не дрогнул. - Кстати, тебе... звонили... Звонила Нина. В десять вечера. Забыл передать. Я с ней очень мило поговорил. Возьми чайник.
Ручка чайника была невыносимо горячей, Сергей ощутил его ошпаривающую тяжесть и мгновенно перебросил чайник в другую руку.
- Спасибо. Уже не нужно.
- Что?
- Спасибо. Уже не нужно. Пойдем чай пить?
- Я ужинал. Пойду к себе. На верхотуру. Сверху, как говорят, виднее. Завтра утром - тю-тю! - уезжаю на практику. Под Тулу, - сказал Константин. - А все же, Серега, ты считал и считаешь меня за пижона. Так? Откровенно...
- Брось! Ты знаешь, как я к тебе отношусь?
- Нет! Но ведь кто понимал друг друга, как не мы с тобой, кто? И уж если откровенно... ты всегда был серьезный малый, и меня тянуло к тебе, а не тебя ко мне. И я у тебя кое-чему научился, а не ты у меня. Так?
- Брось сантименты, Костька. Я просто был "чересчур смелым человеком" и ничему не научился. А жаль.
- Будь здоров! И не городи ерундовину перед сном - вредно.
Константин взбежал по лестнице на второй этаж.
Здесь, наверху, он прошел сквозь темноту коридора в свою комнату, ощупью нашел выключатель, зажег свет; и его окружил давно привычный ему хаос холостяцкой обстановки - пыльные книги в громоздком шкафу, иллюстрированные, затрепанные донельзя журналы, повсюду раскиданные на стульях, порожние бутылки из-под пива на подоконнике, кинофотографии Дины Дурбин над письменным столом, пепельница-раковина, переполненная окурками; на тумбочке - портативная с пластинками мировой "джазяги" радиола, по случаю купленная в сорок пятом году у летчика, приехавшего из Венгрии. Но чего-то не хватало ему. Он не находил себе места. Ему не хотелось спать.
Он включил радиолу на тихий звук, полулег в мягкое облезлое кресло, вытянулся в нем - пластинка раскручивалась, шипела, возникли точно отдаленные пространством звуки джаза, - и он, слушая хрипловатый низкий женский голос и потирая лицо, горло, морщась, напевал шепотом: "О Сан-Луи, ты горишь вдали..."
Ночью Сергея разбудил телефонный звонок.
Минут сорок назад, чтобы уснуть, он принял люминал, найдя снотворное в аптечке отца, и сон тяжело потянул его во тьму. Он чувствовал, как засыпал, и чувствовал, как нарастает что-то неспокойное, смутное, то приближаясь, то удаляясь, - как человек, как летящее тело между небом и землей. Но это не было ни человеком, ни телом. Что это было, он не мог понять.
...Потом появились какие-то темные, как туннель, ворота, а позади - он видел - под луной блестела каменная площадь. И он вбежал под арку - преследовал его, настигал, бил его в спину грохот подкованных сапог.
Этот грохот раздавался на весь город. А людей нигде не было на пустынно мертвенных улицах. Только стучали, приближаясь, железные подковы сапог, отдаваясь тоской в сердце.
Он бежал через арку, через черный туннель, он заметил впереди светящееся под луной отверстие выхода. Но мысль о том, что он совсем один в городе, что у него нет оружия, кидала его как сумасшедшего из стороны в сторону. Щупая пустую кобуру, выбившись из сил, он домчался до выхода. Как спасение, как передышка, открылся этот выход... Четыре силуэта вышли навстречу ему, загородив проход из туннеля. Он не видел их лиц, не видел их мундиров, но знал - впереди немцы. И в то же время донесся металлически ударяющий цокот подков за спиной. И он понял, что пропал, что его окружили и нет выхода из смертельной ловушки - это конец, его предали...
Отступая, он еще напрасно рванул пустую кобуру на боку, - и тут что-то душное, цепкое навалилось на него, ломая тело, выкручивая руки. Вырываясь из тисков, он осознавал, что это последнее в его жизни, что он погибнет сейчас, и почему-то особенно ясно успел заметить за спинами людей в черном чье-то очень знакомое огромное лицо с усиками, но кто это был - никак не мог вспомнить. И вдруг узнал это лицо по крутому подбородку, по улыбающимся губам и, узнав, крикнул, задохнувшись: "Уваров? Уваров!.. Где, сволочь, твой партбилет? Сжег?" - И от удара, падая под сапоги, уловил радостный знакомый рев: "В сердце! Бейте его в сердце! В сердце!.. Он сейчас умрет!"
Сергей очнулся от этого крика, от назойливого постороннего звука.
Открыл глаза - огромная, тяжелая, раскаленная, во все окно луна светила душно и нацеленно - прямо в зрачки ему. Он лежал, боясь оторвать взгляд от нее, боясь пошевелиться, скачущими рывками билось сердце; казалось - оно разорвется. "Это сон, неужели сон?" - спросил он себя, приподнялся - настойчиво звонил телефон, накрытый подушкой.
И этот придавленный настойчивый звук стряхнул с него одурманивающий кошмар сна.
Он вскочил с постели, снял трубку.
- Да, - сказал он хрипло, глядя на отсвечивающие под луной часы на столе. Шел второй час ночи.
- Прости, пожалуйста, я разбудила тебя? Ты спал? Сережа, я хочу тебя увидеть! Обязательно! Сегодня, сейчас!
- Кто это? - Он еще плохо соображал; колотилось сердце и после сна, и после торопливого в трубке голоса: - Кто это?
- Не узнаешь? Это я... Я тебе звонила! Я тебе вчера звонила, сегодня звонила...
- Кто это? Ты мне звонила? - переспросил он. - Нина?..
- Да, да! Я вчера вернулась, я тебе звонила. Послушай... Я звоню из автомата. Я сейчас приеду к тебе... Ты слышишь, Сережа?
- Я не могу сейчас, - выговорил он. - Я не могу... И не надо мне звонить.
- Сере-ежа!..
Он оборвал разговор и, накрыв подушкой телефон, с тоской почувствовал, что не так говорил, не так ответил, что не думал все это время о ней, о ее муже, который вернулся в Москву. И как только опять лег и увидел висевшую в квадрате окна чудовищно красную душную луну, почудилось - были порваны все реальные нити с миром.