Он увидел Сергея, веселое выражение стерлось с загорелого лица его, косолапо, враскачку, как ходил по морской привычке своей, не желая отвыкать, ринулся к нему, стиснул его кисть.
- Салага, черт! Я искал тебя два дня! Оборвал в автомате телефон. Где ты пропадал? Мы же сегодня отчаливаем...
- Я знаю, что ты звонил.
- Салага ты. Пакостная морда. Кустарь-одиночка. Вот кто ты! Исчез - и концы обрубил. За это шею бьют! Спасибо, что пришел!
Косов на радостях, не выпуская руки Сергея, рванул его к себе, как всегда, играя силой, увесисто ударил другой рукой по плечу, заговорил, всматриваясь в его лицо:
- Неужто все-таки на меня обиделся? Или чихнул на всех левой ноздрей через правое плечо? Этого не знал за тобой. Ты копилка за тремя замками. Копилка. Если обиделся - скажи в глаза, чего крутить?
- Какая обида! Пошел ты... знаешь? - Сергей выдернул руку из маленьких железных пальцев Косова, хмурясь, достал пачку сигарет, протянул Косову. - За что мне на тебя обижаться? Ну что смотришь? Бери сигарету. - Косов ногтями вытянул сигарету. - Черта в сумку! Я еще не умираю, Гришка.
- Идиотские дела, старик, - сказал Косов. - Все как-то через Пензу в Буэнос-Айрес. У нас часто зуб дергают через ухо. Вот что я тебе скажу.
- Тут на кровати Холмин спал, - как-то не очень внятно пробормотал Морковин, заворочавшись на своем чемодане. - Вот тут он... Знаешь, Сергей?
- Здесь? - Сергей покосился на кровать.
- На этой, - мрачно ответил Косов. - Его переселили из третьей комнаты к нам, пожил пять дней - и амба! Тихий был парень, в очках, без конца читал Маркса и Гегеля. Причем на немецком языке. Читал и курил. Две пачки "Памира" выкуривал в день. Был с виду пацаненок.
- Его... здесь арестовали?
- Нет. Но сюда приходили ночью двое с комендантом и перерыли всю тумбочку и весь матрац.
- Между прочим, имел интерес... интерес имел Уваров к стихам цего Холмина, - сказал Подгорный, со стуком высыпал на стол из одной авоськи банки консервов, договорил как бы между делом: - Частенько приходил: ты, говорят, стихи отлично пишешь, дай почитать. А Холмин всю любовную лирику Морковину читал. А контрреволюцию он тебе читал, ну?
Жмуря золотистые глаза, он глянул на замершего Морковина - тот, запинаясь, ответил шепотом:
- Какую контрреволюцию?.. Он про природу стихи писал. А никакой контрреволюции не было.
- Понимай шутки, Володька. Без шуток, браток, тяжело будет на свете жить, - серьезно сказал Подгорный, выволок из-под кровати потертый чемодан, стал как камни кидать туда банки консервов. - Продукты у меня. Назначаю себя завскладом.
И с такой силой захлопнул крышку чемодана, что задребезжали пружины на кровати.
Подгорный разогнулся, длинное и смуглое лицо сумрачно, угольно-черные брови сошлись над тонкой переносицей.
- Ты чего молчишь? - спросил он Косова.
Косов ходил кругами по комнате, в расстегнутом бушлате, раскачивая плечами, замкнутый, дым сигареты таял за спиной. Услышав слова Подгорного, спросил рассеянно:
- Что?
- Сережка уходит из института, - неудивленно объяснил Подгорный. - Слышал? И вообще...
- Тебе что - предложили? - спросил Косов, дернув ворот рубашки, словно было жарко ему.
- Не предложили, но предложат, - сказал Сергей. - Это ты знаешь.
У Косова что-то дрогнуло в лице.
- Знаю! Но ты думаешь, старик, что так все время будет? Знаешь, я ходил в войну на Балтике, такие ночные штормяги бывали - штаны трещат. Вспомни, чертов хрыч, сколько раз казалось на фронте - все, конец, целовались даже, как перед смертью. И все проходило. Да что я тебя агитирую за Советскую власть! Я тебя лозунгами прошибать не буду! Знаешь, что главное сейчас - бороться, но не наворотить глупостей, не подставлять под удар задницу!
Твердый голос Косова отдавался в ушах Сергея, а Косов, все раскачиваясь, цепкой походочкой ходил странными спиралями вокруг стола, рубил маленьким кулаком воздух. Сергей чувствовал озноб на затылке, он зяб, руки в карманах плаща не согревались, и болью резал по глазам свет оголенной - без колпака - лампы, висящей на шнуре над столом. И черный бушлат Косова, черные окна с потеками дождя, голые кровати со свернутыми матрацами - все было неуютно, тускло, обдавало словно сырым сквозняком, и не верилось, что Косову было жарко - грудь обнажена под бушлатом, не верилось, что в этой сырой комнате Морковин в трусах сидел на своем, казалось, холодном чемодане и затаенно снизу вверх глядел то на Косова, то на Сергея.
Сергей спросил:
- Хочешь сказать - мне не уходить из института? Ждать, когда Луковский попросит? Хватит! Хватит, Гришка. Я не пропаду. Будет время - кончу институт. Думаешь, я с охотой ухожу? Разыгрываю оскорбленную гордость?
- Забываешь про нас! - разгоряченно сказал Косов и качнулся к Сергею. - Я соберу ребят, мы пойдем к Луковскому, в райком...
- Мне Свиридов сказал, - Сергей усмехнулся. - Мое исключение - это борьба за меня. Партия не карает, а воспитывает.
- Партия - это не Уваров и Свиридов, леший бы задрал совсем! - крикнул Косов. - Партия - это миллионы, сам знаешь. Таких, как ты и я!
- Но в райкоме верят Свиридову...
- Мы слишком много учитываем и мало действуем! - не дал договорить Косов. - А надо действовать. Бог не выдаст, свинья не съест!
- Я все время придерживался этого. Но я уже решил, Гришка. Ничего переигрывать не буду. Все уже сделано. Я уже был у Луковского. Поеду в Казахстан.
- Это что - твердо? - спросил Косов.
- Я не пропаду. Разве во мне дело сейчас?
Он чувствовал едкий запах известки из коридора, до боли резал глаза яркий свет лампы на голом шнуре. И лица Косова, Подгорного, стоявшего в одних носках на полу, и похожее на блин робкое лицо Морковина, наблюдавшего за ним со своего чемодана, вроде бы отдаленно проступали в этом оголенном свете лампы. И в эту минуту он понимал, что знает нечто большее, чем все они.
- Самое страшное, Гришка, не во мне.
Одновременно взглядывая на Морковина, Косов и Подгорный замялись с каким-то недобрым напряжением. И тот, обняв круглые колени, придавив их к груди, растерянный, вдруг густо покраснел и покорно и тихо потянул из-под матраца брюки, начал, не попадая ногой в штанину, надевать их.
- Тю! - произнес Подгорный. - Ты куда ж?
- На вокзал, - уже натягивая рубашку, путаясь в пей, ответил срывающимся голосом Морковин. - Я мешать не буду. Я ведь не партийный... В одной комнате живем, а разговоры врозь. Как же жить вместе? А может, я... как и вы... Сергея тоже понимаю... понимаю... Может, вы думаете, что я... думаете, что я...
Его пальцы никак не могли найти пуговицы на рубашке, и когда Сергей увидел его опущенное и будто что-то ищущее лицо и слезы обиды, внезапная жалость кольнула его. И он, как и Косов и Подгорный, недолюбливавший Морковина за его постоянную расчетливость, за его излишнюю бережливость (деньги от стипендии прятал в сундучок на замке, живя иногда впроголодь), сказал дружески:
- Посиди, Володя. Никто из нас не думает...
Тогда Подгорный с нарочитой ленцой почесал в затылке, сказал: "Ах, бес, ну воображение!" - и тут же грубовато-ласково обхватил Морковина, посадил на чемодан.
- Ну шо ты козлом взбрыкнул? И слухать не хочу - ухи въянуть. На вокзал вместе поедем. Уразумел?
Морковин, съежившись на чемодане, все искал, тормошил пуговицы старенькой черной, приготовленной в дорогу рубашки, - и Косов выругался, с сердцем отшвырнул носком ботинка кусок ватмана на полу. Сказал:
- Забудь про эти слова! С ума сойти от твоих слов можно. Понял, Володька?
И долго смотрел под ноги себе.
- Это долго не может быть, не может, Сережка. Знаешь, - заговорил он, - мне вчера один тут... знакомый рассказал. Одного журналиста арестовали за то, что у него в мусорной корзине газету с портретом Сталина нашли. Ну за что, спрашивается? Кому это нужно? Бред! Может так долго продолжаться? Нет. Уверен, как черт, что нет.
- Знаю, - ответил Сергей. - Если бы я не был уверен! Не знаю - дождутся ли _там_?
Подгорный, сузив глаза, подтвердил задумчиво:
- От главное. Ой, чи живы, чи здоровы все родичи гарбузовы, есть така песенка, братцы...
Косов, как бы отталкиваясь маленьким кулаком от железных спинок кроватей, кругами заходил по комнате.
- Когда я набирал себе в разведку, то всегда узнавал ребят так. Подходил к какому-нибудь верзиле сзади и стрелял над ухом из нагана. Вздрагивал, пугался - не брал. Пугливых в разведке не надо. И пугливых в партии не надо. Мы что - трусим? Полны штаны? Нет, надо идти в райком, братцы! Сами себя перестанем уважать. Нет, Сережка, надо, надо! Все равно надо! Этот дуб Свиридов под ручку с Уваровым такую чистоту в институте наведут - ни одного стоящего парня не останется! Ну ты как, Мишка? Ты как?
Подгорный ответил после раздумья:
- Дашь сигнал к атаке - пойду. Танки артиллерию поддерживали. И наоборот. - И темно-золотистые глаза его улыбнулись Сергею не весело, не с фальшивой бодростью, а как-то очень уж грустно.
В ознобе Сергей прислонился спиной к косяку двери, стараясь согреться, но чувствовал, как мерзли от промокшего плаща лопатки, а голова была туманной, горячей, - и смутно появившаяся на секунду мысль о том, что он может заболеть, вызывала странное, похожее на облегчающий покой желание полежать несколько дней в чистой постели, забыться, не думать ни о чем. Он знал, что этого не сможет сделать.
- Я провожу вас до автобуса, - сказал он. - Вам, наверно, пора? Собирайтесь - я подожду.
- А! - отчаянно произнес Косов, рубанув рукой по воздуху. - Деньки, как в бреду... беременной медузы! Собирай, братцы, манатки! И - гайда до осени. А осенью - или пан, или пропал. Или грудь в крестах, или... - Он поднял свой чемодан и резким движением бросил на стол.
- Пан. Прошу пана - пан, - без улыбки отозвался Подгорный.
Они собрались быстро - студенческое количество их вещей не требовало большого времени для сборов, в пять минут все было готово. Косов одним нажатием колена на крышку управился и с чемоданом Морковина, сказал, небрежно пробуя на вес: "Чемоданчик ничего себе - аж углы перекосились!", а Морковин затоптался возле Косова, отворачивая свое круглое конопатое лицо, пробормотал с беспокойством: