- Что ж, выпьем?
Михаил Никифорович, в ожидании пряменько сидевший на диване, только сапоги поскрипывали под столом, отозвался высоким голосом:
- С вами-то чего ж не выпить? Ежели по единой! - И руки снял с колен, волосы пригладил преувеличенно оживленно. - У нас горькая - страсть редко, по причине далекого движения железной дороги и так и далее. Больше бабы на самогон жмут без всяких зазрений домашних условий. Со знакомством!
И выпил, опять деликатно сморщившись, покрутил головой, понюхал корочку хлеба, передергивая бодро и живо локтями.
- Хор-роша горькая-то!..
Константин посмотрел на его повеселевшее личико, на грубые, темные, узловатые руки, на вилку, которую он держал неумело, но уверенно, и его поразила мысль, что, видимо, человек этот - надзиратель, что Николай Григорьевич находится под его охраной, и, сразу представив это, с усилием спросил:
- Вы охраняете заключенных?
Михаил Никифорович жевал, взглядывая на Константина, как глухой.
- Курил сигаретку-то... - Он вытер под столом руки о колени и взял из пачки сигарету аккуратно. - Сладкие бывают, да-а... (Константин чиркнул зажигалкой.) Эх, зажигалка у вас? Очень, можно сказать, культурная штука. А бензин как?
- Я шофер. - Константин вынул удостоверение, раскрыл его на столе перед Михаилом Никифоровичем и, перехватив его взгляд, добавил: - Вы не бойтесь, я не трепач. Просто интересно. Ну, много там у вас... заключенных? В общем, если не хотите, не отвечайте. Выпьем лучше. Вот, за вашу доброту. - И он прикрыл ладонью письмо на столе.
Наступило молчание.
- Шофер, значит, ты? - Михаил Никифорович, натягивая улыбкой подбородок, вдыхал дым сигареты, прозрачные синенькие глаза казались блестками. - А вид у тебя ученый... Очки на нос - ну что профессор... - Он тоненько засмеялся. - Вредный народ-то, однако, профессора, знаешь то или нет, Константин Владимыч? Ай тут ничего не знают? С виду соплей перешибить можно, а все против, откровенно сказать, трудового народа. Вот что я тебе скажу, ежели ты простой шофер и должен понимать международную обстановку. Враги народу...
- Кто враги? Профессора?
Михаил Никифорович сделал жестким лицо, на лбу проступили капли пота, заговорил строго:
- Пятилетки, значит, и строительство, подъем рабочей жизни и колхозы, значит. Читают нам лекции, объясняют все хорошо... А они, профессора, прекрасно образованные, против гениального вождя товарища Сталина. Я что тебе скажу, послушай только, - внезапно поднял голос Михаил Никифорович. - Убить ведь хотят, каждый год их ловят. То там шайка какая, то тут. Фашистов развелось в городах-то ваших - плюнуть негде! И везут их, и везут, день и ночь. Местов уже нет, а их везут... Ни сна, ни покоя. Чтоб они сдохли! Вот что я тебе скажу, Константин Владимыч, человек хороший... Каторжная у нас работа! Не жизнь, нет, не жизнь. Убег бы, да куда?
- Сочувствую, - сказал Константин, прикуривая от сигареты новую.
Видно было - Михаил Никифорович сильно захмелел, обильно влажными стали лоб, лицо; его синенькие глаза смотрели не улыбчиво, а искательно, вроде бы сочувствия просили у Константина. Узел галстука нелепо сполз, расстегнутый воротник рубашки обнажил темную хрящеватую шею.
- Какая же это жизнь? - снова заговорил он страдальческим голосом. - Ну, чего это я болтаю, а? Ну, чего болтаю, дурья голова! - залившись тонким смешком и мотая волосами над лбом, крикнул Михаил Никифорович. - Ну, скажи на милость - интерес какой! Язык болтает, голова не соображает, горькая, видать, в темечко шибанула! Никакого тут интереса нет, Константин Владимыч! Совсем жизнь наша неинтересная!..
- Вы рассказывайте, - сказал Константин. - Я слушаю...
- А чего рассказывать! - перебил Михаил Никифорович, качаясь над столом и смеясь. - Не жизнь у нас, нет, Константин Владимыч! Звери мы, что ли? А? Ведь не звери мы!.. Вы мои мысли уважаете? Или непонятное говорю?
Легши грудью на стол, Михаил Никифорович потянул Константина за рукав, пьяно замутненные глаза его, короткие серые ресницы заморгали, и Константин в эту минуту с ощущением острого комка в горле невольно отдернул руку. И тотчас же взял свою рюмку и выпил двумя глотками водку, проталкивая ею этот комок в горле, спросил:
- А... как Николай Григорьевич? Николай Григорьевич...
- Очень, можно сказать, хорошо.
Михаил Никифорович тоже опрокинул в рот рюмку; вздыхая, пожевал корочку хлеба, затем высморкался в носовой платок, зажимая по очереди ноздри.
- Люди там, скажу тебе, разные бывают: один - зверем косится, другой - можно сказать, с пониманием. - Тщательно вытер покрасневший носик, затолкал платок в карман. - Когда на даче, то есть, по-вашему сказать, в карцере, сидел, я ему кусок хлеба, а он мне: "Спасибо, вы же от себя отрываете". Как человеку. Мы обхождение понимаем, не звери, Константин Владимыч. Какого заядлого когда и постращаешь, чтобы, значит, не особенно. А кому и скажешь: мол, понимай отношение справедливости жизни: кормят тебя, вражину, поят, одевают - чего же тебе, шляпы на голову не хватает, такой-сякой! А к вашему тестю уважение есть, уважают его: сурьезный, молчит все.
- Как его здоровье? - спросил Константин.
- Очень, можно сказать, хорошее. Два раза в госпитале лечили его, - ответил Михаил Никифорович. - Вернулся - хорошо работал, не отдыхал даже. Об этом, так сказать, сомлеваться нельзя. Месяц назад повел его к пункту, чего-то у него закололо. Фершел, тоже человек сознательный, постукал, говорит: "Ничего здоровье..."
- Он никаких лекарств не просил... чтобы вы привезли?
- Лекарств-то?
Михаил Никифорович встрепенулся неожиданно, выражение пьяной расслабленности сошло с его влажного лица, покрытого красными пятнами. Он обеспокоенно глянул на будильник, отстукивающий на тумбочке, задвигал плечами и локтями, точно бежать собрался, крикнул высоким голосом:
- Это же время-то сколько! Беседа - хорошо, а дело забыл, пустая голова! Опоздаю я в магазины - баба начисто со света сживет! - И захихикал, все двигаясь на диване. - В универмаг мне надо в ваш! Бе-еда! Просьба у меня к вам, Константин Владимыч, вот, значит, совет ваш... По секрету сказать, никакая командировка у меня сурьезная, а в Москву за одеждой и так далее, двое суток мне дали...
Он суетливо вытащил из потертого портмоне зеленый листок бумаги, развернул перед собой на скатерти озабоченно.
- Купить мне надо, можно сказать. Жене - полушалок, куфайку шерстяную, детишкам - ботиночки, пальтишки, брату - сапоги хромовые. Из продуктов: сахару - пять килограммов, чаю - восемь пачек, колбасы - два килограмма, конфет - один килограмм. Где все это закупить можно, Константин Владимыч? Совет прошу. На два дня я из дому только!
- Где думаете остановиться?
Константин, отъединяя слова, спросил это, в то же время думая об Асе, об этом почти необъяснимом присутствии Михаила Никифоровича здесь, в доме, о длинных темных разговорах его, вызывающих тупую боль в сердце; и не отпускало его едкое ощущение удушья.
- Сродственников у меня в Москве никого. А с Николаем Григорьевичем разговор был... Ночку мне только и переночевать, ежели вы... - проговорил с заминкой Михаил Никифорович, виноватой улыбкой натягивая подбородок, и Константин прервал его:
- Хорошо. Одевайтесь. Пойдем в магазины. Я покажу... где купить!
Письмо отца Ася читала не в присутствии Михаила Никифоровича - с испугом пробежав первую строчку, молча ушла в другую комнату, закрылась на ключ и там затихла.
Константин, не без колебания решивший показать письмо, хмуро прислушиваясь, сбоку поглядывал на дверь и машинально подливал водку Михаилу Никифоровичу - после магазинов ужинали в десятом часу вечера.
Михаил Никифорович, довольный покупками, согретый до пота водкой, которую пил безотказно, устроясь на диване среди разложенных вещей, пакетов с сахаром, кульков и свертков, вытирал платком осоловелое лицо, возбужденно обострял слипающиеся глаза, борясь с дремотой.
- Дети, конечно, за родителев страдают, - говорил, прочищая горло кашлем, Михаил Никифорович. - И женщины, жены то есть. А разве они виноваты? Скажем, отец супротив власти делов наворотил, а они слезьми умываются.
"Каких же делов наворотил Николай Григорьевич?" - хотелось усмехнуться Константину и жестокими, как удары, словами объяснить, рассказать о честности Николая Григорьевича, о давних взаимоотношениях его с Быковым; и когда он думал о Быкове, что-то нестерпимо злое, бешеное охватывало его. "Быков, - думал он, плохо слыша Михаила Никифоровича. - И Ася, и Сергей, и Николай Григорьевич, и я - все Быков, все от него... И это письмо, и надзиратель. И Николай Григорьевич - враг народа. Что докажешь! Да Быков... Нет, и от него, и не от него. Очная ставка - знали, кого вызывали! Ах, сволочь! Что же это происходит? Зачем? Очная ставка? И поверили ему, хотели ему поверить!.."
- Женщины очень уж страдают... - говорил Михаил Никифорович, и каким-то серым цветом звучал его голос. - К эшелонам повели колонну, несколько сотен. И тут, значит, такая несуразица случилась. Недалеча от товарного вокзала бабы откуда ни возьмись - из дворов, из закоулков, из-за углов к колонне бросились. Кричат, плачут, кто какое имя выкликает. Они, значит, к тюрьме из разных городов съехались, прятались кто где. Ну, крик, шум, плач, бабы в колонну втерлись, своих ищут... Конвойные их выталкивают, перепугались, кабы чего не вышло до побега. Затворами щелкают... И - прикладами. Командуют колонне: "Бегом, так-распротак!" Побежала колонна, баб отогнали прикладами-то. И тут, слышу, один заключенный слезу вслух пустил, другой, вся колонна ревмя ревет - бабы довели, не выдержали мужчины, значит. Кричат: "За что женщин? Дайте с женами проститься!" А разве это разрешено? Не положено никак. А ежели какой побег? Конвойные в мат: "Бегом! Бегом!" Как тут не обозлиться?
- Перестаньте! - послышался ломкий и отчужденный голос Аси.
Она вышла из комнаты, стояла у двери, не закрыв ее.
- Перестаньте! - повторила она брезгливо.