Граф был весь поглощен своими заботами и, уходя, сказал Гобсеку:
- Завтра я принесу деньги. Держите бриллианты наготове.
- По-моему, он глупец, как все эти ваши порядочные люди, - презрительно бросил Гобсек, когда мы остались одни.
- Скажите лучше - как люди, захваченные страстью.
- А за составление закладной пусть вам заплатит граф, - сказал Гобсек, когда я прощался с ним.
Через несколько дней после этой истории, открывшей мне мерзкие тайны светской женщины, граф утром явился ко мне.
- Сударь, - сказал он, войдя в мой кабинет, - я хочу посоветоваться с вами по очень важному делу. Считаю своим долгом заявить, что я питаю к вам полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де Гранлье выше всяких похвал. (Вот видите, сударыня, - заметил стряпчий, повернувшись к виконтессе,-услугу я оказал вам очень простую, а сколько раз был за это вознагражден...) Я почтительно поклонился графу и ответил, что только выполнил долг честного человека.
- Так вот, сударь. Я тщательно навел справки о том странном человеке, которому вы обязаны своим положением, - сказал граф, - и из всех моих сведений видно, что этот Гобсек - философ из школы циников. Какого вы мнения о его честности?
- Граф, - ответил я, - Гобсек оказал мне благодеяние... Из пятнадцати процентов, -добавил я смеясь. - Но его скупость все же не дает мне права слишком откровенничать о нем с незнакомым мне человеком.
- Говорите, сударь. Ваша откровенность не может повредить ни ему, ни вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.
-У папаши Гобсека,-сказал я,-есть одно основное правило, которого он придерживается в своем поведении. Он считает, что деньги - это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дешево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убежден, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всем Париже. В нем живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами, но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принес ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предосторожностями спросил у него: какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние совершенно бескорыстно?
"Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья". Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека.
- Мое решение бесповоротно, - сказал граф.- Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на мое имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, все предусмотрено.
Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.
- Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, - заговорил он наконец, - но я так страдаю, да и здоровье мое вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.
- Сударь, - ответил я, - прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но, чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите... ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, все же вы когда-то ее любили, и дети ее имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почетную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.
Граф вздрогнул, слезы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку:
- Я еще не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль, и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.
Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепьяно, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых - позор, раскаяние, нищета, и тогда...
- Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, - заметила виконтесса, прерывая Дервиля.-Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.
Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.
- Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, - сказала виконтесса.-Поверенный по делам-это все-таки не мать и не проповедник.
- Но ведь газеты в тысячу раз более...
-Дорогой мой! -удивленно сказала виконтесса. - Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, - добавила она.
- Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку...
- Можете теперь называть графа по имени - де Ресто, раз моей дочери тут нет, - сказала виконтесса.
- Прекрасно,-согласился стряпчий.-Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделить делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, - за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил его, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.
- На то есть основательные причины, - ответил он.- Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь-это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин - гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья.
- Неужели граф умрет? - воскликнул я.
- Возможно, - заметил Гобсек.- Дело о его наследстве - лакомый для вас кусочек.
Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:
- Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали у вас участие?
- Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.
Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я все-таки решил навестить фа фа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень быстро. Меня провели в гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми. Когда лакей доложил обо мне, она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча указала рукой на свободное кресло у камина. И сразу же она как будто прикрыла лицо маской, под которой светские женщины так искусно прячут свои страсти. От пережитых горестей красота ее уже поблекла, но чудесные черты лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании.
- У меня очень важное дело к графу: я бы хотел, сударыня, поговорить с ним.
-Если вам это удастся, вы окажетесь счастливее меня, - заметила она, прерывая мое вступление. - Граф никого не хочет видеть, с трудом переносит визиты врача, отвергает все заботы, даже мои. У больных странные причуды. Они, как дети, сами не знают, чего хотят.
- Может быть, наоборот - они, как дети, прекрасно знают, чего хотят?
Графиня покраснела. Я же почти раскаивался, что позволил себе такую реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора.
- Но как же, - спросил я, - разве можно оставлять больного все время одного?
- Около него старший сын, - ответила графиня.
Я пристально поглядел на нее, но на этот раз она не покраснела; мне показалось, что она твердо решила не дать мне проникнуть в ее тайны.
- Поймите, сударыня, - снова заговорил я, - моя настойчивость вовсе не вызвана нескромным любопытством. Дело касается очень существенных интересов...
И тут же я прикусил язык, поняв, что пошел по неверному пути. Графиня тотчас воспользовалась моей оплошностью.
- Интересы мужа и жены нераздельны. Ничто не мешает вам обратиться ко мне...