Переплыли реку в тягостном молчании. Вышли из лодки. Я потребовал у Саньки ножик, разрезал налима на три части. Голову мне, поскольку я оказался в конце концов главным ответчиком за все. Середину -- Саньке, раз он вытащил налима, хвост Алешке -- он только ныл, бабу звал, и никакого от него толку в промысле не было.
Бабушка сварила уху из двух кусочков налима и, не знаю уж, нарочно или с расстройства, пересолила ее. Но я все равно выхлебал уху и остатки выпил из чашки через край. Алешка несмело звал бабушку хлебать с нами -- в нашем доме не принято было есть что-то по отдельности, да бабушка сердито замахала на нас обеими руками:
-- Понеси вас лешаки с налимом вашим!
Вечером прибыл дедушка. Он пилил в лесу швырок -- мужики наши сбивались в артели и заготавливали на продажу дрова веснами, пока было пустое время до пахоты и сева. Обо всех наших злодеяниях было ему доложено с подробностями и даже с прибавлениями.
-- Чего же ты сводишь людей-то с ума? -- укоризненно сказал дед. -- Шутки тебе с водой?
Я молчал. Дедушкины укорные слова тяжелей бабушкиной порки. Но скоро деду, как всегда, жалко меня стало, и, дождавшись, чтоб бабушка скрылась с глаз, он участливо спросил:
-- Лодку-то как отпустили?
-- Таймень опрокинул.
-- Так уж и таймень?
-- Не сойти мне с этого места!..
-- Ладно, ладно. Лодку вашу Левонтий поймал.
-- А чЕ тогда бабушка талдычит: платить за лодку, платить за лодку!..
-- Пужат. Ты знай помалкивай.
Дед потолковал еще со мной о том о сем, подымил табаком, затем протяжно вздохнул и повел меня в хибарку бобыля Ксенофонта.
-- Вот тебе соловей-разбойник. Опекунствуй на рыбалке. До смерти он теперь пропащий человек. Пушшай хоть с тобой на реке болтается.
Дед и Ксенофонт закурили, как бы порешив дело, и сидели, покашливая, изредка обмениваясь вялыми и неинтересными словами: "Пилы ныне дерьмо, зуб то крошится, то вязнет..." -- "Н-на. разживетесь вы на этом швырке..." -- "Разживемся. А тут ишшо соку березового опилися, пообслабели. Едва ноги волочили..." -- "Дак ить не маленьки! Посивели в лесу-то..." -- "Посиветь-то посивели, да не поумнели..."
Старая, полутемная избушка наполнялась махорочным дымом, мухи в нем вязли. Я примостился возле кособокого, некрашеного окна, ловил на нем мух и запихивал их в спичечный коробок -- про запас -- летом на ельца и хариуса наживка. Ловил я мух, слушал, не заговорят ли о чем еще братья, но они уже выговорились и помалкивали, смотрел на Енисей, поблескивающий за домами, за заплотами и огородами, и не верил своей участи. Уж с Ксенофонтом-то мы половим рыбки! Уж потаскаем налимчиков! Может, и тайменя того сыщем? Ну, не того, так другого. Мухи все вязли в дыме, угорело тыкались в углах, лепились на стекло -- отдышаться.
Вот жизнь какая извилистая! И несчастья, и счастье -- все в ней об руку, все рядом ходит.