- Лизочка! - сказала Дора тихо.
Она взяла ее мягкую теплую руку своими сухонькими узкими руками.
Лиза внимательно посмотрела на нее и вдруг серьезным и широким движением обняла и притянула к себе.
- Нет, ты посмотри еще, а тогда приходи на это место и потолкуем!.. - со злобой, резко выкрикнул кто-то из-за деревянной перегородки.
- Тиу!.. - плачевно пискнула гармоника.
Высокий, до странности худой мастеровой, в назинетовом пиджаке и в красной рубахе навыпуск, вышел из-за перегородки и, пошатнувшись, сел против Лизы.
- Куда изволите ехать? - спросил он, помолчав. Слышно было, что от него сильно пахнет водкой.
- В Петербург... - ответила Лиза.
Через перегородку стал сверху смотреть другой человек, должно быть, солдат с крутыми рыжими усами и рябым лицом.
- Так... - сказал мастеровой и стал тяжелым, пьяным глазом смотреть на Лизу, на лицо и на грудь. Стало страшно. Солдат вдруг засмеялся и фыркнул.
- А чего вы там не видели? - спросил мастеровой, и по заплетающемуся звуку его голоса и покачиванию вперед стало видно, что он страшно пьян.
- Лиза, - испуганно позвала Дора, - пойдем, постоим на площадке.
- Что ж, вы со мной разговаривать не желаете? - ломаясь, враждебно спросил опять мастеровой.
- Нет, отчего же... - торопливо ответила Лиза.
- Я спрашиваю... люб... бопытно мне знать, для чего, например, в Петербург?..
- Учиться... - покорно ответила Лиза. Солдат опять засмеялся.
- Учиться? - переспросил мастеровой. - А не...?
Солдат фыркнул, как лошадь, и от восторга упал лицом на перегородку.
Дора испуганно заплакала. Лиза смотрела на мастерового серьезными внимательными глазами, и в груди у нее что-то пустое и холодное мучительно сжало сердце.
- Вот я те как дам по уху, - неожиданно сказал с другой стороны вагона бородатый старый мужик в лаптях, - так будешь знать, как обижать зря, дурак!
Мастеровой мутными глазами посмотрел на него.
- А мне наплевать... черт с ними! - Он выругался скверным словом, встал и ушел.
- Наро-од!.. - укоризненно сказал старый мужик и тоже встал и пошел за ним.
- А вы отколе едете? - спрашивал он кого-то.
- Из-под Калуги... - ответил тот же мастеровой.
- А мы курские... - сказал мужик.
К вечеру воздух в вагоне стал еще тяжелее. За стеклами в темноте невидимо, дрожа, колотился дождь и бесконечно стучал поезд.
Дора тихо улеглась на своем месте, и чувствовалось, что она боится пошевелиться. Лиза опять ушла на площадку, с которой уже ничего не было видно, а было только холодно и мокро, и там простояла часа два, напряженно и тоскливо глядя в темноту.
Ей припомнилось, как два дня тому назад ее провожали из дома, Сережа и мать плакали, а в доме было так пусто, как будто только что вынесли что-то самое важное, без чего все должно затихнуть, опустеть, замереть. Потом на вокзале вдруг неожиданно подошел к ним Савинов, в серой, длинной, мокрой от дождя шинели, и лицо у него было серое, мокрое и измученное.
- Лизавета Павловна... - сказал он дрожащим голосом. - Я с вами хотел поговорить...
Лизе стало тяжело и неприятно. Все, что можно было сказать, уже было переговорено сто раз за это лето. Ей даже казалось, что все лето продолжался этот нудный, скучный разговор о том, чего нельзя было переделать. Сначала ей до слез было жалко корнета, но потом он стал раздражать ее и не потому, что надоел ей, а потому, что все смеялись над ним и ей, было стыдно, что она чуть-чуть было не вышла за него замуж.
- Он правильную блокаду ведет с вами! - говорил Паша Афанасьев. - Бедный, он сильно страдает, а все похож на индюка, у которого выщипали хвост!
Все-таки она пошла с ним по платформе, блестевшей от дождя.
- Вы скорее... - холодно заметила Дора.
- Сейчас! - ответила Лиза уверенно.
- Я не задержу Лизавету Павловну... - печально прибавил корнет.
Они прошли молча два раза взад и вперед. Корнет тяжело дышал и смотрел вниз, на забрызганные грязью лакированные сапоги.
- Ну, что вы мне хотели сказать? - спросила Лиза.
- Я... Значит, все между нами кончено? - проговорил корнет унылым голосом, и слышно было, что спросил он это Бог знает зачем, и сам прекрасно понимает, что все кончено.
Лиза молчала. Прозвонил первый звонок. Корнет вздохнул.
- Лизавета Павловна, - вдруг быстро заговорил он, - я, может быть, и очень смешной и... человек не... но я не стану вам мешать... Вы знаете, что более преданного вам человека вы не найдете... Я, правда, не понимаю, почему вам нужно ехать, когда вы и здесь... столько счастья всем... Может быть, я недостоин вас... конечно... но я бы пешком пошел за вами, если бы знал, что... Вы меня простите, Лизавета Павловна, если я...
Вдруг губы корнета задрожали и лицо его стало жалко и похоже на детское; он круто оборвался и замолчал.
Потом он деятельно помогал переносить вещи, кричал на носильщика и долго махал фуражкой, когда поезд пошел.
- А он, в сущности, ничего... - сказала Дора про корнета. - Только скучный ужасно.
И вот, глядя в темный четырехугольник окна, за которым что-то мерещилось, Лиза подумала теперь, что было бы, если бы вдруг, когда к ним приставал и ругал их мастеровой, дверь отворилась и вошел корнет. И вдруг ей страстно захотелось его увидеть, прижавшись, пройти по саду под руку, почувствовать себя безопасно, спокойно, чисто и просто.
Лиза тихо заплакала, и слезы катились мимо носа по еще детски пухлым губам и падали на закруглившуюся невысокую грудь.
IV
Весна началась. Вся земля вздохнула, точно свалилась с нее огромная, прилипчивая тяжесть. Это теплое, влажное, пахучее и радостное для всего живого дыхание земли было ясно слышно в городе, с полей и лесов, приносимое мягким упругим ветром. Где-то начинал таять мягкий, белый и хрупкий снег, потекли чистые струйки холодной, как лед, воды и появилась на проталинах еще сырая, но уже готовая зазеленеть трава. Но в самом городе мало было видно весну: снег там и зимой был незаметный, талый и грязный, морозов не чувствовалось так остро, - жизнь и зимой и летом была одинаково суетливая и пестрая.
В палате военно-медицинского госпиталя было светло. В открытую форточку струей вливался запах весны, и оттого было еще скучнее и невыносимее среди ровных рядов кроватей и умирающих, исхудалых людей.
Паша Афанасьев сидел у окна в госпитальный сад, где было больше зеленых заборчиков, чем деревьев, а на каждом деревце висел размокший кусочек картона с названием дерева по-русски и по-латыни. На коленях у Паши была книга, а руки, которыми он ее придерживал, были так худы и прозрачны, что на них жалко и больно было смотреть.
Лиза Чумакова, Дора Варшавская и студент Андреев сидели с ним и молчали. Было странно и неловко говорить о чем бы то ни было, потому что в коридоре ассистент профессора сказал им, что Афанасьев умрет на этой неделе, что его безвозвратно убили вечное напряжение, непривычный, непосильный труд и чуждый климат.
- Сгорел человек... жаль! - сказал доктор.
Но зато, хотя ему уже и трудно было говорить, Паша Афанасьев говорил без умолку. Этого не запрещали, так как теперь было все равно.
- Я когда прочел это, - слабым и прерывистым голосом, похожим на скрип останавливающейся небольшой машинки, говорил Паша Афанасьев и постукивал по книге худыми пальцами, - мне показалось, будто в моей комнате окно открыли: так и посветлело все вокруг! Все это серый, безрадостный тон... ведь он душу выедает у человека!.. А теперь - молодец!.. Каким торжествующим аккордом он заканчивает!.. Ведь это как посмотреть: ведь это не простой рассказ о том, что вот, мол, взяла девушка да и поехала учиться... Это символ глубокого значения!
Они знали, о каком рассказе он говорит, рассказ всем нравился, но всем было странно и тягостно слышать торжествующий, восторженный голос накануне смерти, не по поводу чего другого, а над книгой. И теперь, при умирающем человеке, книга казалась неинтересной и даже ненужной.
- Ах, побольше бы таких зовущих, смелых голосов! - тихим голосом, в котором слышалось огромное напряжение, мечтательно говорил Паша Афанасьев. - Надо будить, надо звать... надо рассказать всем, что нет жизни там, где нет могучего, напряженного труда!.. Главное, надо, чтобы исчез свой угол, свои интересы, свои люди, чтобы были все люди, все кипело, чтобы весь мир был открыт человеку!..
- Да... только как же этого достигнуть? - неопределенно отозвался Андреев.
Паша Афанасьев сразу замолчал и непонимающим взглядом заслушавшегося чего-то человека посмотрел на него болезненно блестящими глазами. Но Андреев молчал.
- Милая Лизочка, - сказал Паша Афанасьев мягко и радостно, - я так рад, так рад, что вытащил вас из нашею болота!.. И за вас рад, и за себя... Ведь это немалая заслуга - вытащить человека, да еще такого милого, такого хорошего, как вы!.. А ведь это я вас вытащил, правда?.. Ну, не совсем я, и книги много помог ли, - он опять слабо постучал по книге, - но все-таки...
Он помолчал, напряженно о чем-то думая, и когда опять заговорил, то говорил с трудом и криво, виновато усмехаясь:
- Вот, Лизочка, если я умру... дело возможное, конечно... вам я и оставлю свое дело... Вы мое создание, в вашей милой, хорошей душе буду жить и я... Так-то, Лизочка... В какую я грустную материю впал... А помните, как вы хотели выйти замуж за того корнета, что хотел застрелиться из пушки?..
Паша Афанасьев радостно засмеялся.
- Помню, Паша... - грустно ответила Лиза, глядя ему в глаза своими добрыми выпуклыми глазами, и принудила себя улыбнуться.
- Да... Ну, да Бог с ним!.. Мне его, знаете, под конец даже жалко стало. В сущности, не виноват же он в том, что судьба и люди сделали его пошляком. А страдал он, кажется, сильно... Да...
Паша Афанасьев опять задумчиво помолчал, и в глазах его было что-то грустное и теплое.