АС: Самый последний. Давай, а? Ты прямо вылитая Джульетта в этой маечке.
АХ: Что с тобой поделаешь, Ромео. Давай. Только с одним условием.
АС: С каким?
АХ: Потом будет "Малхоланд Драйв".
АС: Р-р-р!
АХ: Милый, ты что? Ты уже?
АС: Р-р-р!
АХ: Сейчас, сейчас. Ставлю. Я этот фильм наизусть скоро выучу. Две равно уважаемых
свиньи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять
кровопролитья...
АС:У-у-у!
АХ: Это не о тебе, волчина. Расслабься. Это Шекспир. Кстати, насчет свиньи. Я не помню, говорила я тебе или нет. Свинья не может смотреть в небо, у нее шея так устроена. Представляешь, какая метафора? Просто не может, и все. Она даже не знает, наверное, что оно есть...
*
Любовь и трагедия идут рука об руку. Про это писали Гомер и Еврипид, Стендаль и Оскар Уайльд. А теперь вот моя очередь.
Пока я не узнала на собственном опыте, что такое любовь, я считала ее неким
специфическим наслаждением, которое бесхвостые обезьяны способны получать от общения
друг с другом дополнительно к сексу. Это представление сложилось у меня от множества
описаний, которые я встречала в стихах и книгах. Откуда мне было знать, что писатели вовсе не изображают любовь такой, какова она на деле, а конструируют словесные симулякры, которые будут выигрышней всего смотреться на бумаге? Я считала себя профессионалом в любви, поскольку много столетий внушала ее другим. Но одно дело пилотировать летящий на Хиросиму "Б-29", а совсем другое - глядеть на него с центральной площади этого города.
Любовь оказалась совсем не тем, что про нее пишут. Она была ближе к смешному, чем к
серьезному - но это не значило, что от нее можно было отмахнуться. Она не походила на
опьянение (самое ходкое сравнение в литературе) - но еще меньше напоминала трезвость. Мое восприятие мира не изменилось: Александр вовсе не казался мне волшебным принцем на черном "Майбахе". Я видела все его жуткие стороны, но они, как ни странно, лишь прибавляли ему очарования в моих глазах. Мой рассудок примирился даже с его дикими политическими взглядами и стал находить в них какую-то суровую северную самобытность.
В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному.
Она сделала мое сердце легким и пустым, как воздушный шар. Я не понимала, что со мной
происходит. Но не потому, что поглупела - просто в происходящем нечего было понимать.
Могут сказать, что такая любовь неглубока. А по-моему, то, в чем есть глубина - уже не
любовь, это расчет или шизофрения.
Сама я не берусь сказать, что такое любовь - наверно, ее и Бога можно определить
только по апофазе, через то, чем они не являются. Но апофаза тоже будет ошибкой, потому что они являются всем. А писатели, которые пишут о любви, жулики, и первый из них - Лев Толстой с дубиной "Крейцеровой сонаты" в руках. Впрочем, Толстого я уважаю.
Откуда мне было знать, что наше романтическое приключение окажется для Александра
роковым? Оскар Уайльд сказал: "Yet each man kills the thing he loves..." Этот писатель жил в эпоху примитивного антропоцентризма, отсюда и слово "man" (да и сексизм тогда тоже сходил с рук, особенно геям). Но в остальном он попал в точку. Я погубила зверя, the Thing. Красавица убила чудовище. И орудием убийства оказалась сама любовь.
Я помню, как начался тот день. Проснувшись, я долго лежала на спине, поднимаясь из
глубин очень хорошего сна, которого никак не могла вспомнить. Я знала, что в таких случаях надо лежать не шевелясь и не открывая глаз, в той самой позе, в которой просыпаешься, и тогда сон может всплыть в памяти. Так и случилось - прошло около минуты, и я вспомнила.
Мне снился фантастический сад, залитый солнцем и полный птичьего щебета. Вдали
виднелась полоса белого песка и море. Передо мной была отвесная скала, а в ней пещера,
закрытая каменной плитой, Мне следовало сдвинуть эту плиту, но она была тяжелой, и я никак не могла этого сделать. Собравшись с силами, я уперлась ногами в землю, напрягла все мышцы и толкнула ее. Плита отвалилась в сторону, и открылась черная дыра входа. Оттуда потянуло сыростью и застарелым смрадом. А затем из темноты навстречу солнечному дню пошли курочки - одна, другая, третья... Я сбилась со счета, так много их оказалось. Они все шли и шли к свету и счастью, и ничто теперь не могло им помешать - они поняли, где выход. Я увидела среди них ту, свою - коричневую с белым пятном, и помахала ей лапой (во сне вместо рук у меня были лапы, как во время супрафизического сдвига). Она даже не посмотрела на меня, просто пробежала мимо. Но мне совсем не было обидно.
Какой удивительный сон, подумала я и открыла глаза.
На стене дрожало пятнышко солнечного света. Это было мое виртуальное место под
солнцем, доставшееся мне безо всякой борьбы - его давало маленькое зеркальце, которое
отбрасывало на стену падавший сверху луч. Я подумала об Александре и вспомнила о нашей
любви. Она была так же несомненна, как этот подрагивающий желтый зайчик на стене. Сегодня между нами должно было произойти что-то немыслимое, что-то по-настоящему чудесное. Еще не обдумав, что я ему скажу, я потянулась за телефоном.
- Алло, - сказал он.
- Здравствуй. Я хочу тебя видеть.
- Приезжай, - сказал он. - Но у нас мало времени. Вечером я вылетаю на север. Есть
всего часа три.
- Мне хватит, - сказала я.
Такси везло меня медленно, светофоры не переключались целую вечность, и на каждом
перекрестке мне казалось, что еще несколько секунд ожидания, и мое сердце выскочит из
груди.
Когда я вышла из лифта, он снял с лица повязку и втянул носом воздух.
- Я, наверно, никогда не привыкну к тому, как ты пахнешь. Вроде бы я это помню. И все равно каждый раз оказывается, что в моей памяти хранится совсем другое. Надо будет выдрать у тебя несколько волосков из хвоста.
- Зачем? - спросила я.
- Ну... Буду носить их в медальоне на груди, - сказал он. - Иногда доставать и
нюхать. Как средневековый рыцарь.
Я улыбнулась - его представления о средневековых рыцарях были явно почерпнуты из
анекдотов. Возможно, что именно поэтому они были довольно похожи на правду. Конечно,
рыцари носили в медальонах волосы не из хвоста - кто ж им даст, - но в целом картина была достоверной.
Я заметила возле дивана незнакомый предмет - торшер в виде огромной рюмки от
мартини. Это был утыканный лампочками конус, поднятый на высокой тонкой ножке.
- Какая красотища. Откуда это?
- Подарок оленеводов, - сказал он.
- Оленеводов? - удивилась я.
- Точнее, руководства оленеводов. Смешные пацаны из Нью-Йорка. Хороший, да? Как
глаз стрекозы.
Мне до такой степени захотелось броситься на него и сжать в объятиях, что я еле
удержалась на месте. Я боялась - стоит мне сделать к нему еще шаг, и между нами ударит
сноп искр. Видимо, он тоже что-то почувствовал.
- Ты сегодня какая-то странная. Случайно ничего не глотала? Или не нюхала?
- Боишься? - спросила я, глядя на него исподлобья.
- Ха, - сказал он. - Видал я вещи пострашнее.
Я медленно пошла вокруг него. Он ухмыльнулся и двинулся в противоположную сторону
по той же окружности, не отводя от меня взгляда - словно мы были парой фехтовальщиков из
"Ани-матрицы", которую он так любил смотреть, зацепившись за меня своим лохматым серым
крюком (вот, кстати, где было настоящее подключение - не то что на экране). Потом мы
одновременно остановились. Я шагнула к нему, положила руки на его погоны, притянула к себе и первый раз за время нашей связи поцеловала его в губы - так, как делают люди.
Раньше я никогда так не целовалась. Я имею в виду физически, с помощью рта. Это было странное ощущение - мокрое, теплое, с легким стуком зубов о зубы. Я вложила в свой первый поцелуй всю свою любовь. А в следующую секунду с ним началась трансформация.
Сначала все выглядело в точности как обычно - хвост выдвинулся (даже скорее
вывалился) из позвоночника, изогнулся, и между ним и головой Александра натянулась
невидимая энергетическая нить. Обычно после этого он за несколько мгновений становился
волком. Но сейчас что-то разладилось. Он судорожно дернулся и упал на спину, будто его
хвост вдруг стал таким тяжелым, что повалил его. Потом он быстро и страшно задрыгал руками и ногами (так бывает с людьми, получившими черепную травму) и за несколько секунд превратился в черную, совершенно уличную, даже какую-то бес-призорно-помоечную -
собаку.
Да, собаку. Она была размером с овчарку, но явно относилась к дворнягам. Ее
неблагородные пропорции выдавали смесь множества разных кровей, а глаза были умными,
ясно-злыми и почти человечьими, как у бродячих псов, ночующих у дверей метро вместе с
бомжами. И еще эта собака была иссиня-черного, даже фиолетово-черного цвета, точь-в-точь
как борода Аслана Удоева.
То ли из-за цвета, то ли из-за острых напряженных ушей, словно ловивших далекий звук, в этом псе чудилась чертовщина: приходили мысли о воронье над виселицей, о чем-то демоническом... Я понимаю - когда существо вроде меня говорит: "приходили мысли о чем-то демоническом", это звучит странно, но что же делать, если так оно и было. Но самым жутким был то ли примерещившийся, то ли действительно донесшийся сразу со всех сторон стон ужаса - как будто застонала сама земля.
Я так перепугалась, что завизжала. Он отскочил от меня, повернулся к зеркалу, увидел, дернулся и заскулил. Только тут я пришла в себя. К этому моменту я уже понимала - с ним случилось что-то страшное, какая-то катастрофа, и я была тому виной. Катастрофу вызвал мой поцелуй, та электрическая цепь любви, которую я замкнула, впившись своими губами в его рот.
Я присела рядом и обняла его за шею. Но он вырвался, а когда я попыталась его удержать, укусил меня за руку. Не так чтобы очень сильно, но в двух местах показалась кровь. Я ойкнула и отскочила. Он бросился к двери в другую комнату, ударил в нее лапами и исчез за ней.
Весь следующий час он не выходил. Я понимала, что он хочет остаться наедине с собой, и не нарушала его одиночества. Мне было страшно - я боялась, что вот-вот услышу выстрел (один раз он уже обещал застрелиться по совершенно пустяковому поводу). Но вместо выстрела я услышала музыку. Он поставил "I Follow the Sun". Послушав песню один раз, он завел ее снова. Потом еще раз. Потом еще. Видимо, его душе нужен был кислород.