всем этим байкам.
Я ждала вопроса об этом истинном смысле, но он спросил о другом:
- Как так - сумеет понять тайну пять раз? Если ты что-то понял, зачем тебе понимать
это еще четыре раза? Ведь ты уже в курсе.
- Совсем наоборот. В большинстве случаев, если ты что-то понял, ты уже никогда не
сумеешь понять этого снова, именно потому, что ты все как бы уже знаешь. А в истине нет
ничего такого, что можно понять раз и навсегда. Поскольку мы видим ее не глазами, а умом, мы говорим "я понимаю". Но когда мы думаем, что мы ее поняли, мы ее уже потеряли. Чтобы обладать истиной, надо ее постоянно видеть - или, другими словами, понимать вновь и вновь, секунда за секундой, непрерывно. Очень мало кто на это способен.
- Да, - сказал он, - понимаю.
- Но это не значит, что ты будешь понимать это через два дня. У тебя останутся мертвые корки слов, а ты будешь думать, что в них по-прежнему что-то завернуто. Так считают все люди. Они всерьез верят, что у них есть духовные сокровища и священные тексты.
- Что же, по-твоему, слова не могут отражать истину?
Я отрицательно покачала головой.
- Дважды два четыре, - сказал он. - Это ведь истина?
- Не обязательно.
- Почему?
- Ну вот, например, у тебя два яйца и две ноздри. Дважды два. А четырех я здесь не
вижу.
- А если сложить?
- А как ты собираешься складывать ноздри с яйцами? Оставь это людям.
Он задумался. Потом спросил:
- А когда должен прийти сверхоборотень?
- Сверхоборотень приходит каждый раз, когда ты видишь истину.
- А что есть истина? Я промолчала.
- Что? - повторил он. Я молчала.
- А?
Я закатила глаза. Мне ужасно идет эта гримаска.
- Я тебя спрашиваю, рыжая.
- Неужели не понятно? Молчание и есть ответ.
- А словами можно? Чтоб понятно было?
- Там нечего понимать, - ответила я, - Когда тебе задают вопрос "что есть истина?",
ты можешь только одним способом ответить на него так, чтобы не солгать. Внутри себя ты
должен увидеть истину. А внешне ты должен сохранять молчание.
- А ты видишь внутри себя эту истину? - спросил он.
Я промолчала.
- Хорошо, спрошу по-другому. Когда ты видишь внутри себя истину, что именно ты
видишь?
- Ничего, - сказала я.
- Ничего? И это истина? Я промолчала.
- Если там ничего нет, почему мы тогда вообще говорим про истину?
- Ты путаешь причину и следствие. Мы говорим про истину не потому, что там что-то
есть. Наоборот - мы думаем, что там должно что-то быть, поскольку существует слово
"истина".
- Вот именно. Ведь слово существует. Почему?
- Да потому. Распутать все катушки со словами не хватит вечности. Вопросов и ответов можно придумать бесконечно много - слова можно приставлять друг к другу так и сяк, и каждый раз к ним будет прилипать какой-то смысл. Толку-то. Вот у воробья вообще ни к кому нет вопросов. Но я не думаю, что он дальше от истины, чем Лакан или Фуко.
Я подумала, что он может не знать, кто такие Лакан и Фуко. Хотя у них вроде был этот курс контр-промывания мозгов... Но все равно, говорить следовало проще.
- Короче, именно из-за слов люди и оказались в полной жопе. А вместе с ними мы,
оборотни. Потому что хоть мы и оборотни, говорим-то мы на их языке.
- Но ведь есть причина, по которой слова существуют, - сказал он. - Если люди
оказались в полной жопе, надо ведь понять почему.
- Находясь в жопе, ты можешь сделать две вещи. Во-первых - постараться понять,
почему ты в ней находишься. Во-вторых - вылезти оттуда. Ошибка отдельных людей и целых
народов в том, что они думают, будто эти два действия как-то связаны между собой. А это не так. И вылезти из жопы гораздо проще, чем понять, почему ты в ней находишься.
- Почему?
- Вылезти из жопы надо всего один раз, и после этого про нее можно забыть. А чтобы
понять, почему ты в ней находишься, нужна вся жизнь. Которую ты в ней и проведешь.
Некоторое время мы молчали, глядя в темноту. Потом он спросил:
- И все-таки. Зачем людям язык, если из-за него одни беды?
- Во-первых, чтобы врать. Во-вторых, чтобы ранить друг друга шипами ядовитых слов.
В-третьих, чтобы рассуждать о том, чего нет.
- А о том, что есть? Я подняла палец.
- Чего? - спросил он. - Чего ты мне фингер делаешь?
- Это не фингер. Это палец. О том, что есть, рассуждать не надо. Оно и так перед
глазами. На него достаточно просто указать пальцем.
Больше в тот вечер мы не говорили, но я знала, что первые семена упали в почву.
Оставалось ждать следующего случая.
*
Если наш способ заниматься любовью кажется кому-то извращенным ("хвостоблудие",
сказал же, а? захочешь - не забудешь), то я советую внимательнее приглядеться к тому, что делают друг с другом люди. Сначала они моют свои тела, удаляют с них волоски, опрыскивают себя жидкостями, уничтожающими их естественный запах (помню, это особенно возмущало графа Толстого) - и все для того, чтобы ненадолго стать fuckable . А после акта любви вновь погружаются в унизительные подробности личной гигиены.
Мало того, люди стыдятся своих тел или недовольны ими: мужчины качают бицепсы,
женщины изо всех сил худеют и ставят себе силиконовые протезы. Пластические хирурги даже
придумали болезнь: "микромастия", это когда груди меньше двух арбузов. А мужчинам стали
удлинять половой член и продавать специальные таблетки, чтобы он потом работал. Без рынка болезней не было бы и рынка лекарств - это та самая тайна Гиппократа, которую клянутся не выдавать врачи.
Человеческое любовное влечение - крайне нестойкое чувство. Его может убить глупая
фраза, дурной запах, неверно наложенный макияж, случайная судорога кишечника, что угодно. Причем произойти это может мгновенно, и ни у кого из людей нет над этим власти. Больше того, как и во всем человеческом, в этом влечении скрыт бездонный абсурд, трагикомическая пропасть, которую ум преодолевает с такой легкостью лишь потому, что не знает о ее существовании.
Эту пропасть лучше всего на моей памяти описал один красный командир осенью 1919
года - после того, как я угостила его грибами-хохотушками, которые нарвала прямо возле
колес его бронепоезда. Он выразился так: "Чего-то я перестал понимать, почему это из-за того, что мне нравится красивое и одухотворенное лицо девушки, я должен е...ть ее мокрую волосатую п...у!" Сказано грубо и по-мужицки, но суть схвачена точно. Кстати, перед тем как навсегда убежать в поле, он высказал еще одну интересную мысль: "Если вдуматься, женская привлекательность зависит не столько от прически или освещения, сколько от моих яиц".
Но люди все равно занимаются сексом - правда, в последние годы в основном через
резиновый мешочек, чтобы ничего не нарушало их одиночества. Этот и без того сомнительный
спорт стал похож на скоростной спуск: риск для жизни примерно такой же, только следить надо не за поворотами трассы, а за тем, чтобы не соскочил лыжный костюм. Человек, который предается этому занятию, смешон мне в качестве моралиста, и не ему судить, где извращение, а где нет.
Влечение оборотней друг к другу не так зависит от переменчивой внешней
привлекательности. Но и она, конечно, играет роль. Я догадывалась, что случившееся с
Александром скажется на наших интимных отношениях. Но я не думала, что травма будет
такой глубокой. Александр был по-прежнему нежен со мной, но только до определенной
границы: там, где эта нежность раньше перетекала в близость, теперь словно протянули
колючую проволоку. Видимо, он думал, что в своем новом облике уже не представляет для
меня интереса. Отчасти он был прав - я не могла сказать, что эта черная собачка вызывает во мне те же чувства, что и могучий северный волк, от одного вида которого у меня перехватывало дыхание. Собачка была очень милой, да. Но не более. Она могла рассчитывать на мою симпатию. Но не на страсть.
Только это не играло никакой роли. Мы отказались от вульгарного секса по-человечьи
еще тогда, когда поняли, как далеко в сказку нас могут унести переплетенные хвосты. Поэтому его метаморфоза была не более серьезным препятствием для нашей страсти, чем, допустим, черное нижнее белье, которое он стал бы надевать вместо серого. Но он, кажется, не понимал этого, думая, что я отождествляю его с физическим вместилищем. Или, может быть, шок от случившегося и иррациональное чувство вины были в нем так сильны, что он просто запретил себе думать о наслаждении - ведь мужчины, с хвостом и без, психологически куда уязвимее нас, несмотря на всю свою внешнюю брутальность.
Я не проявляла инициативы. Но не потому, что он стал мне неприятен. Принято, чтобы
первый шаг делал мужчина, и я инстинктивно следовала этому правилу. Возможно, думала я, у него мрачное настроение, и ему нужно время прийти в себя. Но по одному заданному мне вопросу я догадалась наконец о его проблемах.
- Ты тут рассказывала про философа Беркли, - сказал он как-то. - Который считал, что все существует исключительно в качестве восприятия.
- Было такое, - согласилась я.
Я действительно пыталась объяснить ему это и, кажется, добилась некоторого успеха.
- Выходит секс и мастурбация - одно и то же? Я оторопела.
- Почему?
- Раз все существует только в качестве восприятия, значит, заниматься любовью с
настоящей девушкой - это то же самое, что воображать себе эту девушку.
- Не совсем. Беркли говорил, что объекты существуют в восприятии Бога. Мысль о
красивой девушке - это просто твоя мысль. А красивая девушка - это мысль Бога.
- И то и другое - мысли. Почему заниматься любовью с мыслью Бога - хорошо, а со
своей собственной мыслью - плохо?
- А это уже категорический императив Канта.
- Я смотрю, у тебя все схвачено, - пробормотал он недовольно и пошел в лес.
После этого разговора я поняла, что надо срочно прийти ему на помощь. Следовало
сделать это, не задев его самолюбия.
Когда он вернулся с прогулки по лесу и лег на циновку в углу моей комнатки, я сказала: